Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию

Когда Зина была молоденькой и очень привлекательной девушкой, к ней пришла настоящая большая любовь. Любовь была взаимной, и всё могло сложиться как нельзя лучше, но Зина уже тогда преисполнилась добродетелей, а кроме них, обладала стальной волей. Будь Зина честолюбива, она могла бы стать выдающейся государственной или еще какой-либо деятельницей, но честолюбия у Зины не было, она была студенткой педагогического института, и её стальная воля, не найдя себе надлежащего применения, обратилась против неё самой. Жених, её сокурсник, жаждал немедленного завершения любви, но Зина категорически воспротивилась. «Человек не должен быть игрушкой своих страстей, — сказала она, — жизнь следует подчинить самым высоким целям. Женитьба может помешать полноценным занятиям, поэтому с ней следует подождать. Кроме того, такое ожидание поможет проверить, насколько серьезны и глубоки наши чувства». А он не стал ждать — с отчаяния или в отместку женился на другой. Брак оказался неудачным. Потом он приходил к Зине, раскаивался в непростительной глупости и легкомыслии, жаловался на жену и детей, снова уговаривал её пожениться. Удушив свое чувство после предательства жениха, Зина жалела его, но все предложения решительно отклонила. Принять их означало бы разрушить семью, обездолить детей, словом, поступить безнравственно, а на безнравственные поступки она была не способна.

Коротко остриженные волосы Зины красиво, но очень рано поседели, ослабевшее зрение заставило её надеть очки, и с тех пор Зина такой и оставалась. Устюгов как-то заметил, что она, как мумия, не меняется. Словно оправдывая эту характеристику, Зина с ходом времени лишь медленно, еле заметно усыхала. О чувствах, о любви она говорила только применительно к литературным произведениям и их героям. Но она не простила себе своей вины, и, когда увидела, как все пытаются задушить в Димке то, что в свое время она сама задушила в себе, её благородное сердце восстало против чудовищного насилия.

— Что, если это любовь, я вас спрашиваю?

— Вполне возможно, — сказал Устюгов. — На этот предмет, был даже кинофильм под таким названием. Так сказать, советский вариант «Ромео и Джульетты»…

— Шекспира вы тоже будете высмеивать?

— Помилуй бог! — сказал Устюгов. — Это мог себе позволить только Лев Толстой. Он был исправным зеркалом революции, но в искусстве под старость стал зеркалом несколько кривоватым и расправился с Шекспиром по-свойски…

— Так почему же в театре, глядя на Ромео и Джульетту, — а ей было всего тринадцать лет! — вы умиляетесь, а когда сталкиваетесь с этим в жизни, начинается ханжество?

— Что касается меня, то я никогда не умилялся. По-моему, брак несовершеннолетних противоестествен.

— Дима совершеннолетний.

— По паспорту — да, в физиологическом смысле, вероятно, тоже… — Поймав страдальческий взгляд Вари, Устюгов осекся. — Всё, я молчу.

Ни жесткая позиция Шевелева, ни слёзы и уговоры Вари не помогли. Непреклонная решимость Димки при бурной поддержке тети Зины победила — Дима женился на своей Соне.

Жить молодые стали у родителей Сони — квартира у них была просторной, семья обеспеченной: отец Сони работал в каком-то торге. В каком и что он там делал, Шевелев не знал, да и не стремился узнать: к сватам и молодым он не ходил. Варя изредка ходила, но, возвращаясь, ничего не рассказывала. Зато Димка забегал к родителям часто, иногда вместе с женой. Миловидная пухленькая Соня была слегка апатична, однако держалась очень хорошо — всех внимательно слушала, охотно смеялась. Только на Устюгова, когда он приходил, Соня смотрела опасливо и настороженно: витиеватая речь его была не всегда ей понятна.

Через надлежащий промежуток времени Соня родила мальчика. Ещё до родов Варя и Зина захлопотали, чтобы обеспечить будущего младенца необходимым приданым, но оказалось, что родители Сони уже всем обеспечили его, даже заготовили целый ящик гигиенических пеленок одноразового пользования, так что им осталось только любоваться новорожденным и гадать, на кого он больше похож. Димка без конца приносил всё новые и новые фотографии Игоря во всех видах и ракурсах. Потом повторное увлечение фотографией угасло, он увлекся чеканкой, затем поделками из древесных веток и корней, одаривал ими маму, тетю Зину и даже несколько раз предлагал Устюгову. Устюгов, посмеиваясь, отклонял все дары, пока не остановился на одном, который Димка называл «Паном». Это был бугристый, узловатый корень, на котором Димка легкими насечками обозначил не черты, а скорее намек на черты старческого лица с запавшими глазами.

— Сомневаюсь, — сказал Устюгов, — сомневаюсь, чтобы эту штуковину можно было назвать «Пан». Как видно, твои познания в мифологии не идут дальше нескольких собственных имен. Согласно мифологии, Пан вовсе был не лысым, а, напротив того, чрезвычайно заросшим мужчиной. Твой же монстр лыс, как колено. Нет, это, конечно, не греческий Пан, а скорее отечественный леший… Я возьму его, так как усматриваю в нем некоторый намек на мою персону…