Родные поэты

В один из летних дней 1827 года в Москве, на Воробьёвых горах, стояли два мальчика — Саша Герцен и Ник Огарёв. Герцену было четырнадцать, Огарёву тринадцать лет. «Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас; постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу»,— так писал Герцен много лет спустя, вспоминая об этом дне.

Со смелыми мечтами — бороться за свободу и счастье родного народа— они поступили потом в Московский университет. Вместе они организовали студенческий кружок, членами которого были революционно настроенные студенты. Но университет окончить Огарёву не удалось: он был арестован и выслан из Москвы в небольшой провинциальный городок.

В ссылке он ближе узнал жизнь русского народа, увидел, как трудно живётся крепостным людям. В своих стихах Огарёв стремился правдиво, просто рассказать о русской деревне, о крепостных крестьянах.

Мысли о крепостных, обездоленных людях постоянно мучили Огарёва. «Еду да тоскую: скучно мне да жалко сторону родную», — писал он в стихотворении «Дорога».

Как и всем передовым людям, Огарёву становилось всё труднее и труднее жить в царской России.

В 1856 году он навсегда уехал за границу и поселился вместе с Герценом в Англии. Вместе они издавали и тайно переправляли в Россию газету, которая называлась «Колокол». В газете они писали правду о русской жизни, призывали к решительной борьбе с самодержавием, печатали запрещённые стихи Пушкина, Рылеева и других поэтов.

До конца жизни Огарёв был верен клятве, которую дал в юности. В 1858 году он писал в стихотворении «Свобода»:

...если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода, —
Сейчас полечу на защиту народа,
И, если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
Свобода! Свобода!

Дорога

Тускло месяц дальной
Светит сквозь тумана,
И лежит печально
Снежная поляна.

Белые с морозу

Вдоль пути рядами
Тянутся берёзы
С голыми сучками.

Тройка мчится лихо,

Колокольчик звонок;
Напевает тихо
Мой ямщик спросонок.

Я в кибитке валкой

Еду да тоскую:
Скучно мне да жалко
Сторону родную.

Изба

Небо в час дозора
Обходя, луна
Светит сквозь узора
Мёрзлого окна.

Вечер зимний длится;

Дедушка в избе
На печи ложится
И уж спит себе.

Помоляся богу,

Улеглася мать;
Дети понемногу
Стали засыпать.

Только за работой
Молодая дочь
Борется с дремотой
Во всю долгу ночь,

И лучина бледно

Перед ней горит.
Всё в избушке бедной
Тишиной томит;

Лишь звучит докучно

Болтовня одна
Прялки однозвучной
Да веретена.

Арестант

Ночь темна. Лови минуты
Но стена тюрьмы крепка.
У ворот её замкнуты
Два железные замка.

Чуть дрожит вдоль коридора

Огонёк сторожевой,
И звенит о шпору шпорой,
Жить скучая, часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?»

«Притворись, что ты заснул:
Мимо б я, да за ограду
Тенью быстрою мелькнул!
Край родной повидеть нужно
Да жену поцеловать,
И пойду под шелест дружный
В лес зелёный умирать!..» —

«Рад помочь! Куда ни шло бы!

Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюся батожья[56]!
Поседел под шум военный...
А сквозь полк как проведут,
Только ком окровавленный
На тележке увезут!»

Шёпот смолк… Всё тихо снова...

Где-то бог подаст приют?
То ль схоронят здесь живого?
То ль на каторгу ушлют?
Будет вечно цепь надета,
Да начальство станет бить...
Ни ножа! ни пистолета!..
И конца нет! сколько жить!

Свобода