Родословная советского коллектива

Ни издавна широко и регулярно практикуемые совместные трапезы, ни родо-племенные подразделения гражданского населения у греков аналогами советской метасистемы трудовых коллективов служить не могут. Но служат хорошей иллюстрацией того, что членение социума на относительно небольшие функционально сопоставимые сообщества осознанно предпринималось властью на заре европейской государственности. Сверхзадачей подобного разделения была не только попытка воссоздать дружескую атмосферу естественно образующихся семейных, родовых, религиозных групп, что окрашивало в теплые тона гражданскую консолидацию. Приоритетом являлись общегосударственные интересы: военная служба, административное управление, общественное хозяйство и все то, что способствует не просто благополучию и сохранности государства, но и приданию ему блеска и славы в глазах собственных граждан и чужестранцев. Согласно Цицерону, римский судья Луций Кассий (II в. до н. э.) при рассмотрении дела обычно спрашивал: «Cui bono?» — «кому на пользу?», «кому выгодно?» В древнегреческих государствах малые общности удовлетворяли как персональные, так и общественные нужды, что в конечном счете обеспечивало устойчивость покровительствующей сотовой организации общества власти. Не думаем, что истекшие тысячелетия позволяют радикально пересмотреть эту зависимость: популярность возникшего в конце XVI в. выражения «Divide et impera» — «разделяй и властвуй» — одно из свидетельств.

Власть предержащая в любую эпоху заинтересована в централизованном механизме управления поведением подданных. Почему бы не облегчить решение этой задачи, сгруппировав их по неким «сегментам»? Но возникает и вопрос. Платон и Аристотель упомянули о малых группах в структуре сложившихся «идеальных» государственных устройств. Закон о коллективах тоже был принят спустя много десятилетий после образования СССР. Интересно, участвовали ли малые группы в возникновении и первоначальном становлении нового государственного строя? Октябрьская революция и тем более Гражданская война привычно ассоциируются с вооруженным противостоянием гигантских людских масс, где роль каких бы то ни было малых сообществ ничтожна. Все так, если забыть о весомом вкладе Советов рабочих, солдатских, крестьянских и иных депутатов в государственное обустройство страны, названной советской.

«Революция, — писал М. Горький в мае 1918 г. в газете «Новая жизнь», — судорога, за которою должно следовать медленное и планомерное движение к цели, поставленной актом революции»[3-10]. Но кто в состоянии возглавить и реализовать подобное движение в условиях голода, холода, нищеты, социального хаоса, «подогреваемых» революционной практикой насилия и массового террора, которые «вошли в обиход революции с мая 1918 года, которые были узаконены, освящены, возведены на пьедестал с этого времени»? [3-11] Так оценил постреволюционную обстановку член партии левых эсеров, народный комиссар юстиции РСФСР с декабря 1917 г. по март 1918 г. Исаак Захарович Штейнберг (1888—1957), вышедший из состава Совета народных комиссаров в знак протеста против Брестского мира и репрессий ВЧК. Трудности перехода к созиданию нового общества не исчерпывались сказанным. «Завоевав политические права, народ получил возможность свободного творчества новых форм социальной жизни, но он все еще находится — и внешне, и внутренне — под влиянием плесени и ржавчины старого быта. В массах народа нет признаков сознательного стремления коренным образом изменить отжившие отношения человека к себе самому, к своему ближнему, к жизни вообще»[3-12]. Это опять Горький, тот же май 1918 г.

«Цели, с которыми низшие классы входили в революцию, в принципе не могут осуществиться вследствие ее победы. Ведь именно она обычно трансформирует общество так, что старые классы разрушаются, а на смену им приходят новые, для которых дореволюционные цели их предшественников теряют значение»[3-13]. Умозаключение отечественного политического философа Б. Г. Капустина резонно, но характеризует скорее отдаленные этапы начатых революцией социальных преобразований: трансформация общества — процесс небыстрый, а инициировавшие ее идеалы нередко оказываются вечно живыми. Сославшись на основного теоретика собственной партии В. М. Чернова (1873—1952), Штейнберг упоминает: Роза Люксембург называла идею справедливости «старой клячей, на которую в течение ряда веков садились все обновители мира, лишенные более надежных средств исторического передвижения, разбитым на ноги Росинантом, на котором ездило в поисках великой мировой реформы столько Дон-Кихотов истории с тем, чтобы не привозить из этих путешествий ничего, кроме подбитого глаза»[3-14]. В сноске на той же странице автор, правда, добавил, что беда русского большевизма 1918 года «была именно в отсутствии этой старой клячи».