Родовое проклятие

– Авдотья. А у тебя какое? Авдотья поджала губы – точь в точь как старшая сестра. Она считала себя женщиной интеллигентной, к бывшим подружкам своего детства и юности относилась презрительно и в их посиделках и разговорах обычно не участвовала, ссылалась на занятость. Но сейчас, словно ждала вопроса.

– Дуня, ты все собрала-то?

– Собрала, – коротко ответила Авдотья и ушла за узелком.

Платье у нее там лежало коричневое, правильное, с длинным рукавом, платок белый, рейтузы. Чулки, тапочки, рубаха… Старухи склонились над раскладываемым богатством, кивали щупали.

– Дуня, а рубаха-то у табе ня новая, ношена поди?

Авдотья растерялась:

– Чистенькая…

– И бусгалтэр другой следовает…

Авдотья не дала договорить, быстро собрала вещи, стянула изо всех сил узел. Она испытывала чувство стыда, как будто именно сейчас ее состарившееся тело, лишенное жизни и беспомощное, вот именно сейчас ее будут обмывать эти товарки, и, разбирая ее смертное, станут обсуждать и то, как она сохранилась в смерти и то, какой она была при жизни.

Но старухи, насмотревшись на тряпки, продолжили свой разговор, как ни в чем не бывало. И Авдотья, прижимая узел к груди, спряталась от них в другую комнату.

– Я и свечи купила, – продолжала говорить Натуся.

– А полотенца-то, полотенца, – подсказывали подружки, – надо и на гроб и на поминки…

Валентина вмешалась, пообещала при всех справить Натусе хорошее платье.

– А эту-то куды, – сетовала Натуся, – жалко!

– Сейчас носи, – предложила Валентина.

– Куды ж мне?

– А, так ноне табе совестно. А в гроб, поди, в самый раз! – ехидничали бабки.

Скандал разразился ближе к ночи, когда гости уже ушли, и Авдотья помогала мне стелить постель. Она достала чистую простыню и, сильно встряхнув ее, накрыла диван. Расправляя складки, она принялась бурчать:

– Бабушка, бабушка… Все вам бабушка…

Кажется, я восприняла ее ворчание как шутку:

– Куда же мы без тебя, – мне хотелось польстить ей. Но она, неожиданно бросила простынь, уселась на диван и зарыдала:

– И когда же мне покой будет! Тьфу на вас, сволочи! Всю жизнь на мне ездите!

Я в растерянности присела рядом, попыталась обнять ее за плечи, Валентина кинулась к ней, гладила по голове, успокаивала, Натуся замерла в дверях, не решаясь сделать шаг. Авдотья разошлась еще больше:

– Убирайтесь! – зло крикнула она, – видеть вас не желаю! Кто такие, а? Кто это у нас? – ее голос стал притворно ласковым, она заглядывала мне в лицо, потом вскочила и, приседая и кривляясь, стала кланяться мне и спрашивать:

– Девушка! Ты кто такая? Как тебя зовут, а? Что-то я тебя не знаю…

– Ба, перестань, – тихо просила я.

– Мама, – пыталась остановить ее Валентина, – успокойся, – это мы, мы все тут свои. Это – Маша, ну, успокойся, пожалуйста!

– Какая я вам бабушка! Я вам не бабушка! Не знаю я вас и знать не хочу. – Она отталкивала Валентину и кричала, – Ах ты, гадина, убирайся! Убирайтесь все!

Я пошла спиной, ткнулась в дверь и опрометью выскочила из дома. Быстрым шагом пошла на остановку. Я знала, что это бессмысленно, уехать в это время мне не удастся, но все-таки шла, надо же было куда-то идти…

Я никогда не видела бабушку такой. Добрую, спокойную, мудрую бабушку. Никогда!

– Этого не может быть, не может, – шептала я сама себе, – это мне сниться, это страшный сон, детский кошмар из тех, когда сниться, что ты одинока, потерялась, тебя все бросили, и мир вокруг опустел… Стоит проснуться, стоит только заставить себя проснуться… Все вернется: и добрая бабушка, и дом за вишневыми деревьями, и калитка, увитая вьюнком, и солнечные лучи на одеяле… все-все…

Постояв на пустой остановке, я все же решила вернуться, потому что я не знала что мне еще сделать и куда пойти. Я пробралась потихоньку на ту половину, что была некогда Клавиной. Теперь там осталась крохотная выгородка, где едва помещалась старая Клавина кровать, втиснутая между печью и стеной, большую комнату Шурка, после смерти тетки, присоединил к половине Натуси.

На эту кровать, на разбросанные по сетке старые тряпки, я и улеглась и затаилась в них, уверенная в том, что если меня тут найдут, то непременно выгонят.

Я слышала, как кто-то вошел, слышала тяжелое Авдотьино дыхание, когда она, приблизившись к кровати, несколько долгих секунд стояла молча. Я сжалась, представляя себе, что вот сейчас Авдотья снова разразится бранью. Но она молчала. Я старалась унять дыхание и громкое сердце, слишком громкое, оно стучало и билось у самого горла, готовое вырваться наружу. «Пусть думает, что я сплю, пусть думает, пусть…»

Скрипнули половицы. Я прислушалась к ее шагам, к звуку открываемой и закрываемой двери, к расшатанному крыльцу… «Ушла… фф-уууу…». Все стихло… Но, нет. Снова послышались шаги и я замерла, спрятав голову в тряпье.

Я знала, я чувствовала что это именно Авдотья, не Валя, не Натуся, а именно она. Валя бы разбудила меня, а Натуся совсем худенькая, легкая, ее и не слышно…

Осевшая дверь снова скребнула по полу.

Авдотья подошла совсем близко и склонилась надо мной, так что я спиной и затылком ощущала ее дыхание. И тогда на мою спину, плечи, поджатые ноги опустилось тяжелое одеяло.