Родовое проклятие

Я видела глаза твоей матери, когда она что-то лепетала мне о твоем будущем, об интересах семьи, еще что-то…

Почему вы все так боитесь меня, даже презирая и жалея – боитесь?

Столы ставили прямо на мосту, взятые, видимо, из столовой; круглые, пластиковые, других не было.

За мостом церковь, где должна состояться церемония.

Пройдя меж столами, я направилась именно туда.

Священник появился неожиданно. Он вышел на крыльцо своего маленького Храма, слегка навеселе, в правой руке – початая бутыль.

Я упала перед ним на колени и взмолилась:

– Благословите, батюшка!

Он улыбнулся мне светло и благостно, аккуратно поставил бутыль рядом с крыльцом, чтоб не зацепили ногами прихожане, и склонился ко мне возложив теплые ладони на мою взлохмаченную голову. Я зарыдала от облегчения.

– Это хорошо, – увещевал меня Святой отец, – это хорошо, дочь моя, поплачь. Слезы очищают душу… Ты раскаиваешься в своем грехе, и Господь прощает тебя. Отпусти мужчину, с которым жила в блуде, пусть он и ты не будете больше жить в грехе…

Я поняла – меня предали.

Даже он – даже священник, призванный защищать всех обиженных, даже он представлял интересы этого проклятого рода!

Я вырвалась из-под добрых пьяных ладоней и побежала прочь, обратно, через мост, к клубу, откуда вот-вот должен был появиться ты с предназначенной тебе самкой и со всей этой толпой, твоей семьей.

Я неслась по мосту, переворачивая столы.

Падали, разбиваясь в пыль аляповатые вазы из дешевого стекла, умирали в осколках и грязных потеках вездесущие пионы, а я топтала и топтала эту воинствующую нищету, я рвалась к тебе, я кричала, и твоя родня боялась приблизиться ко мне. Они только о чем-то просили, а может, ругали, не помню…

Я прорвалась к тебе, но не узнала сразу, ты был без дурацкого свадебного костюма. Ты все-таки сопротивлялся!

Я словно споткнулась о твой насмешливый взгляд.

Вы ожидали выхода невесты. И снова все расступились и зашептались, а ты взял меня за руку и вывел в соседнюю комнату.

Здесь было пусто. Лишь с потолка, оттуда, где должна быть лампочка, свисал кусок веревки.

Я увидела его сразу.

Я впилась в эту веревку взглядом и выдала:

– Я повешусь, я повешусь прямо здесь, если не остановлю тебя!

Мне стало страшно собственных слов, но отступать было некуда, я ждала ответа, и ты ответил:

– Тебе помочь?

– Не надо… Я поняла, что умру сейчас, что мне придется умереть, чтобы хоть как-нибудь помешать им всем.

Я встала на табурет, оказавшийся как нарочно в углу и принялась трясущимися руками вязать петлю.

У меня ничего не получалось.

Я никогда еще не пробовала вешаться.

Я не смотрела на тебя. Я вообще не смотрела вниз.

Мне казалось, что я уже умерла, а то, что я делала – наказание за грех самоубийства: бесконечно стоять на шаткой табуретке и дрожащими пальцами пытаться соорудить для себя смерть.

Когда ты столкнул меня с табурета и влез на него сам, чтобы быстро закончить мою работу, я поняла: ты мне не веришь, не веришь, что я могу вот так вот взять и повеситься, что я буду болтаться у тебя на глазах, вытягиваясь в последних судорогах, желающего жить тела.

И еще, я поняла, что у меня больше нет выбора.

– Прошу! – ты спрыгнул с табуретки и широким жестом пригласил меня занять свое место.

– Надеть-то хоть сможешь? Или мне все сделать самому?

– Ты уж табуреточку выбить не забудь, – хриплым шепотом парировала я, петля сдавила шею.

Кто-нибудь из них ворвется, непременно ворвется… и обрежут веревку… но прежде, мне предстоит почувствовать удушье, настоящее смертное удушье…

Еще мгновение и ты выбьешь табуретку, я отчетливо представила себе, как ты сделаешь это, потому что у меня никогда не достанет силы на этот последний шаг…

Мне оставалось только прыгнуть, прыгнуть с этого злосчастного табурета, без надежды на спасение. Я видела твои насмешливые глаза, глядящие на меня снизу вверх. Я видела свою смерть.

И в этот момент поняла, что не хочу умирать на благо кочету, не хочу удобрять их землю собой.

Я хочу очутиться далеко-далеко, не знать тебя, не видеть, смириться с потерей, похоронить ее заживо.

Я ненавидела тебя, как за мгновение до этого ненавидела твою родню.

Я с силой дернула веревку, рванула ее и закричала диким животным криком.

И проснулась.

Больше я не ставлю экспериментов. Священник из Храма Бориса и Глеба сказал, чтобы я простила Валентине ее грех.

«Враг смущает Вас, и Вы маетесь, придумывая себе вину. Он, получается, дважды торжествует. Не поддавайтесь ему, не позволяйте унынию брать верх. Это все ложное.

У каждого из нас свой выбор и никто не может помешать человеку сделать этот выбор».

40

И было лето, был желтый август, в палисаднике набухали пунцовые георгины, изнывал от послеполуденного зноя огромный старый лопух, тянущий сквозь штакетины забора тяжелые пыльные листья. Разросшийся вьюн вывесил колючие налитые шишечки, перепутав свои побеги с вишневыми и яблоневыми ветками.

Шурка возился в саду под грушей, сооружал что-то вроде топчана. Натуся помогала ему. Над их головами звенели стрекозы, а может быть – это эльфы, конечно, теперь им некого бояться…

– Привет, – сказала я.