Родовое проклятие

– В крестике, – подтвердила Оксана. – Она в субботу в церкви была, исповедалась, причастилась… Пришла и сказала мне: «У меня оставалась надежда на Бога, а теперь и ее нет». Батюшка ей что-то не то наговорил, мол, сама виновата… Это на исповеди…

– Господи, да разве можно так! – я прижала ладонь к губам, испугавшись того, что сейчас начну судить этого батюшку.

– Да чего там, – отмахнулась Оксана, – там ведь как и везде – поток. Вот он и не заметил, а может не хотел… Тоже ведь человек, не святой.

Я положила крестик в гроб.

Потом пришли Егоркины друзья и один из них – с длинными крашеными в разные цвета волосами, все спрашивал меня, можно ли ему в таком виде участвовать в похоронах.

– Глупости, конечно можно, – сказала я. А потом на кладбище слышала, как женщины ругали этого парня, как будто он мог смыть краску, или предвидеть похороны…

Могилу копал глухонемой. Он был деловит и сосредоточен, и все понимали и чувствовали, что он здесь действительно главный. Ему вручили две бутылки водки, но в суматохе совсем забыли о закуске. Он покачивал головой, показывал на свои губы и снова сокрушался.

Обратно автобус шел скоро, подпрыгивая в рытвинах на давно не чиненом асфальте. Мы сидели рядом с Андреем и молчали. Говорил давний Валентинин друг и сослуживец, я помнила его еще с тех времен, когда девчонкой приезжала к Валентине и забегала к ней на работу. Он единственный решился поехать на поминки, а потому поругивал других, разбежавшихся сразу после погребения. Он говорил много, жестикулировал, горячился, то и дело обращался к Андрею за одобрением или подтверждением своих доводов. Андрей иногда кивал, солидно, как все, что он делает. И это подзадоривало говорливого друга.

– Скажите, – спросил он, склонившись к самому Андрюшкиному лицу, – я извиняюсь, конечно, за такой интимный вопрос. Вы можете не отвечать, – он перешел почти на шепот, – если нельзя. – И, выждав несколько секунд, – Вы работаете в сфере рекета и бандитизма?

И тут нас прорвало. Мы ржали откровенно, громко, до неприличия, до слез. Мне с трудом удалось объяснить нашему спутнику, что мой брат Андрюшка-аспирант никакого отношения к бандитизму не имеет, а то, что он раскачан до квадратности, так это у него хобби такое, лет примерно с шести. Друг хитро посматривал на брата, говорил «ага, ага…» и не верил ни одному моему слову.

Валентина поселилась у нас за телевизором в углу. Она там сидела на кухонном табурете в моем стареньком халатике. Почти такая же, как при жизни – рыжие волосы завиты на крупные бигуди, веки накрашены густо, так что тушь растеклась и оставила черные круги под глазами. Такой она бывала, когда сильно напивалась.

– Ты что тут делаешь?

– Я побуду у тебя, – виновато попросила она.

С этим надо было что-то делать…

Егор продал и дедов дом, и квартиру матери. Сказал: жить было не на что. Жаловался, что мать приходила по ночам, ругала его на чем свет стоит; а днем хлопала дверцами шкафов и скрежетала ногтями по стеклу; ну да, ведь у нее были длинные ногти…

39

Я искала объяснений и не находила их. Давняя привычка – пропускать все непонятное через себя, сработала почти автоматически. Я начала искать в себе источник, саму природу тяги к самоубийству. Запрет на отпевание, на заупокойную молитву, осуждающие шепотки за спиной: «как она могла…», «какой грех…», да еще память, память, которая постоянно возвращала меня в совсем недавнее прошлое, где жизнелюбивая Валентина говорила о том, что «все поправимо, кроме смерти» – это заставляло меня все глубже погружаться в потайные омуты собственной психики, бесконечно рыться в подсознании, выискивать заполошно, до истерики, до галлюцинаций и строить бесконечные модели-предположения: что было бы, если бы не… Словно я могла изменить уже случившееся, словно не звучали для меня слова: «все можно изменить, кроме смерти…»

Валентина отражалась в моих зеркалах, я говорила с ней, спорила, доказывала. Так прошла Пасхальная неделя, наступил май, миновала Троица, нагрянуло лето; а я все вела бесконечный диалог с нагрешившей Валентиной. Я искала ответ, и я нашла его.

Сон все еще держал меня, хотел добить, я прорывалась сквозь его серые образы, то сгущающиеся, то отступающие.

Захлебываясь, в последнем рывке открыла глаза, словно разорвала мутную пленку и увидела твой спокойный профиль слева от моего лица.

– А-а-а, – только и смогла произнести.

– Тебе приснился кошмар? Ты кричала. Я пытался тебя разбудить, но ты все кричала и билась…

– Я знаю теперь, как человек доводит себя до самоубийства, – сказала я, – ты хотел, чтобы я повесилась…

– Это не я, это – Иван Купала… В такую ночь нельзя спать, надо прыгать через костер, купаться в реке… А так, тебя повели и заморочили.

Было пять утра. Мы пошли курить на кухню.

Эта квартира в старом деревянном доме с крашеной лестницей в два пролета появилась благодаря нашему нынешнему хозяину.

Была весна, то самое время, когда даже в городе грязь, что же говорить о предместье.