Роялистская заговорщица

– Генералу Пире, в Сен-Клу, – читал офицер, – прекрасно, надо час времени… У меня хорошая лошадь, она меня ждет на углу улицы Луа.

– Вы хотите сказать, улицы Ришелье. Итак, отправляйтесь и да хранит вас Бог!

Офицер нахмурил брови. Видно было, что нет Наполеона, и такие ферлакуры смеют давать приказания! Странное было отношение к военному делу.

Он ничего не сказал, повернулся на каблуке и вышел.

– Милейший месье де Кейраз, – начал Маларвик, – я совсем позабыл… Еще одно слово. Вы хотели знать, где находится месье де Лорис: в шестой роте стрелков капитана Жана Шена, у генерала Пире; они расставлены по квартирам в Сен-Клу… Хорошо, что эта депеша получится вовремя, иначе с ним могло бы приключиться несчастье.

Кейраз разом соскочил с места. Ему вдруг стало все ясно. Он надел шляпу.

– Роту мушкетеров, – заявил он, протягивая руку Маларвику.

Маларвик вложил свою руку в его.

– Даю честное слово, – ответил он.

Кейраз слегка поклонился (другого поклона сотоварищ этот не стоил).

Затем он быстро вышел.

XIX

Марсель жила точно в каком-то кошмаре, в каком-то болезненном возбуждении, вследствие всех пережитых страхов и ужасов.

После смотра Шан-де-Мэ рота Жана Шена получила предписание немедленно выступить. Картам, получивший назначение, благодаря протекции Карно, который знал его лично и отвечал за него, должен был выступить на северную границу.

Он имел намерение оставить Марсель в Париже, но молодая девушка так умоляла его! Каким опасностям подвергалась она? Разве мало женщин шло в сестры милосердия, в летучие отряды? Она чувствовала в себе достаточный запас сил и не боялась утомления, – неужели дедушка считает ее за пустую светскую барышню?

Старик долго не соглашался, а между тем, при настоящем положении дел, оставаться в Париже разве было менее опасно? Уж лучше пусть она остается под его охраной. Ему не придется быть в деле, так как служба его только по организации. Он будет благоразумен, это являлось его долгом, раз на нем ответственность за нее.

Тут была и своя доля эгоизма. Разве не она была солнечным лучом его сердца, разве не ею была полна половина его души, вторая половина которой принадлежала отечеству? Картам полюбил Марсель, как свою кровную дочь; он говорил, что она родилась из слез его: разве ее не приютила, не спасла единственная женщина, которую он любил, единственное существо, которое было другой половиной его души? В этой молодой девушке оживала для него его Марсель, которая вдохнула в нее свою жизнь, вселила в нее свою доброту и душевные свойства. Чтобы отказаться от выражения такой преданности, надо было не желать ее. Он сделал вид, что сдается на ее уговоры. И вот они оба отправились вместе, – Марсель, совершенно счастливая от сознания, что она нужна, в душе не особенно доверяя своим собственным доводам. Картам же, нервно возбужденный, неспокойный, сомневающийся в Наполеоне, сомневающийся в людях и во всем.

Но в подобных кризисах, когда вас уже подхватит колесо, все страхи быстро исчезают: лихорадочная деятельность возбуждает все свойства души и тела.

К Картаму вернулась его светлая голова, его непреклонная энергия. Ему казалось, что за ним опять конвенция, со всей своей страстью к общественному благу.

Было решено, что Марсель будет сопровождать его до границы, образовавшейся из французской армии. Отступать не будут, думал он. Там, где остановится арьергард, там остановится и она.

Действительно, она следовала за обозом даже дальше Линьи, дальше Жамблу.

Картам, весь поглощенный своими делами, не имел времени передать своей дочке тайну, которую он выведал от Жана Шена. Тут было не до личных дел! С каждой минутой опасность отечества становилась все ужаснее, все более и более грозной.

– Уйди, – говорил он ей, – я боюсь только за тебя.

Но она осталась.

И вот однажды вечером она почувствовала, что вокруг нее точно поднялся какой-то ураган, что она попала точно в смерч.

И в тот момент, когда ему предстояло быть убитым, ее имя было на его устах. Она была всего в четверти лье, и все это разбитое войско должно было двинуться на нее, раздавить ее.

Плача, без слез, своими старческими слезами, весь окровавленный, измученный, Картам из Ватерлоо прискакал, как Данте из ада, схватил молодую девушку, уложил ее поперек лошади и, увлеченный общим потоком, понесся вместе с нею, думая только о том, чтобы ее спасти. Только бы знать, что она вне опасности, и он вернется – тогда ему будет не для чего дорожить жизнью.

Но отдыха все нет. Картам все несется, как призрак среди других призраков, которых пришпоривала паника своими окровавленными ремнями.

Он остановился в Женапе; была секунда надежды.

Когда баррикада была разрушена, он заслонил собою молодую девушку, в обмороке, и с саблей в руке, с распростертой шинелью, чтобы ее спрятать, он желал одного только, чтобы его не опрокинули.

Его изрубили: он все еще стоял, защищая ее, свою дочь. С последним вздохом он мечтал спасти ее, и с этой надеждой он умер.