Рок на Павелецкой

— Ну да. В 1981 году. Предварительный. То есть там не указаны были суммы наших гонораров, проценты отчислений, это всё решалось позднее. Но гонорары нас вообще не очень волновали в то время, потому что иметь такой контракт — это для нас стоило больше денег. Это был прорыв. Break on through, to the other side, — он изъяснялся, как в доброе старое время, строчками из песен. — Материал для диска мы должны были подготовить к концу года, диск выходил весной 1982. Все это было в контракте прописано. Но все рухнуло.

— Почему?

— А ты разве не знаешь?

— Чего не знаю?

— Почему мы распались.

— Слышал разные версии.

— Мираж пропал.

— Что значит пропал? Мне говорили, он уехал в Америку.

— Он пропал. Не пришел в четверг на репетицию. Мы прождали его до полуночи, он не появился. Звонили ему, жена отвечала, что он уехал в Ригу.

— У него была жена?

— Была.

— Господи, я и этого не знал. Он не производил впечатление человека, у которого вообще кто-нибудь был. Кроме гитары.

— Была. Исключительной красоты. Елена, но все звали её Аленой. Они жили в её квартире в переулке рядом с Тверской. Как он там назывался? Васильевский, что ли… Или Георгиевский? На стекле подъезда были цветные круги… минимум мебели… красный чайник со свистком и аппаратура Kenwood… телефоны там записывали прямо на обоях. Она вышила Миражу чехол для гитары мелкими цветами. Слушай, сколько у нас времени тогда было! Она потом тоже исчезла.

— Что за триллер ты рассказываешь, Роки!

— Ну, она исчезла не так вызывающе, как он. Её потом видели в Париже. Она работала официанткой у «Максима». Или танцовщицей? Не помню. Но точно не певицей. Слуха у неё не было. Мы однажды записывали одну вещь с женским бэк-вокалом и, Мираж притащил её… Ничего не вышло. Она пела ещё хуже Йоко Оно…

— Подожди с женой. Куда делся Мираж?

— Мы сначала ждали его, недели две. Думали, вернется. У него и раньше случались заскоки. Один раз посреди концерта он ушел со сцены и во дворе ел снег. Стоял на четвереньках и ел. Остужал себя. Потом наводили справки. Никто ничего не знал. Я думаю, он прямо с гитарой отправился на Рижский вокзал, взял билет и уехал. Это вполне в его духе. Он тем летом что-то нес о Рижском взморье, о ночевках на пляже. Не знаю, как он там устроился в Риге в советских условиях, нужна же прописка, работа, то да сё… Может, у него там кто-то был.

— И не искали его?

— Я не искал. Другие тоже вряд ли. Это не принято у нас было — лезть в чужую жизнь. Считалось, если человек исчез, значит, он хочет, чтобы его оставили в покое. Как-то сразу стало ясно, что это конец. Ну, как тебе объяснить? Это такое чувство пустоты… Он посмотрел на свою руку, держащую рюмку. — Это как когда от тебя уходит женщина, и ты не бежишь за ней, потому что тебе вдруг понятно, что бежать не надо, нет смысла. Конец. The End, my only friend, the End. Ну, ты понял, — сказал он полувопросительно и полуутвердительно. — Говорю тебе, я уехал на дачу. Я от них устал уже к тому времени очень.

— Ты и тогда знал, что это конец? Сразу это знал?

— Ну да. Конечно. Был уверен. Это был самый настоящий, самый окончательный, самый безусловный конец. Я страшно переживал. Но от меня ничего не зависело. Я не мог воссоздать группу, не могу заставить её быть, я был только две палочки с барабаном — драм. Да и шло все к этому. Мираж перманентно находился в состоянии полубреда — в нем уже ничего почти не оставалось. Все отдал. Весь высох, был тощий, даже потемнел, для души в теле уже места не было. Он мог быть нормальным только короткое время, когда импровизировал, это делало его живым. А так он был как дебил, все время в депрессии. Почти не разговаривал. У него был сплошной даун. Маниакально-депрессивный психоз в постоянной депрессивной фазе. Это в Кащенке мне так объясняли. Мы же его навещали, дурака, когда он там лежал.

— И что?

— Врачиха там была, милая такая. Верила в силу медицины. О’Кей собирался переспать с ней. Считала, что таблетками можно поправить все. На её языке это называлось «корректировать поведение». С Миражом в конце у неё не очень выходило. Он не корректировался уже. Целыми днями сидел на кровати и глядел в окно. Она его тогда отпустила, не могла держать его дольше положенного. Велела за ним смотреть, говорила, что он склонен к суициду. Это так и было, подумаешь, новость открыла. «Удавиться», «повеситься», «наглотаться», «крезануться», «застрелиться» — он все время бросал такие словечки. Скажет и замолчит, понимай как знаешь. То ли он вот сейчас выйдет в туалет и там повесится, то ли вернется на репетицию и дальше жить будет. Мы все уже были психованные. Однажды в паузу репетиции он вдруг сказал мне, что задыхается в метро в часы пик. Я очень удивился — раньше он не обнаруживал склонности к исповеди. Нет, я не удивился, я ужаснулся так, что пил три дня подряд. Вынести этого не мог. Плакал.

— Ты плакал?