Рок на Павелецкой

— Но тут же из-за кулис как выскочит с воплем ужаса чувак в резиновых сапогах до пояса и в сияющей каске, кричит истошно: «Голова! Голова!» — и струей огнетушителя как даст Магишену прямо в морду!

— Струей огнетушителя?

— Ну да. Мощная такая струя, напряженная, шипящая, ослепительно-белая… и прямо Магишену в морду!

— Бас, это новое слово в истории! Новая версия! Мне рассказывали, что осветитель ведро воды ему на голову вылил!

— Какое ведро воды? Кто там был, я или ты? Нет, говорю тебе, он сначала огнетушителем зафигачил! Рванул черную ручку и прямо ему в морду — пенной струей! Я шипение слышал, страшное такое шипение… Вот когда Магишен горел, было не страшно, а когда его тушили — страшно. Но это был не осветитель, а пожарник. Магишен от удара упал, но тут же вскочил и рванулся вперед, к органу… Он был весь в пене, она висела ошметками на его балахоне, на волосах, на носу. Зрелище ужасное. Мираж ноль внимания, у парня было своеобразное чувство юмора, он в этот момент заиграл что-то трогательное, не помню точно что, похоронный марш Шопена, что ли… Роки выпрыгнул из-за барабанов — он к этому моменту был уже в полном восторге от всего происходящего — и мужика с огнетушителем ударом кулака сбил с ног. Буйвол был страшный. Ударил правой прямой в голову, каска с грохотом отлетела в зал, там её тут же нацепила девица в ушанке и в лифчике, с пацификом на лбу… В зале свист, крик, вопли: «Роки, бис, Роки, браво! Long Life Rock-n-Roll!» Толпа дружинников на сцену рванула и ну Роки за ноги вытаскивать из-за барабанов, но фиг его вытащишь, он кабан здоровый, мутузит их, ну, и началась потасовка. Все били всех! Но я играл до конца! С меня какие-то гады срывали гитару и орали, чтобы я немедленно прекращал, но я играл до конца, и тогда они вырубили электричество. Не только на сцене, а вообще повсюду. В зале, в фойе, в туалетах, в артистической, во всем городе. Серьезно, мы потом вывалились из ДК, вокруг ни огонька. И настало то, что мы называли в те времена «полный абзац» — тьма вавилонская…

— Классный концерт. Жаль, что я не был.

— Подожди, это не все ещё! Нравятся тебе мои мемуары? Последнее, что я запомнил в этой тьме — Роки Ролл, жестом Самсона вздымающий над головой большой барабан — он его оторвал от ударной установки — и с хрустом насаживающий на голову подползающему к нему хмырю. Хрясь вот так! — бывший басист вздел руки с откуда-то взявшимся огромным томом Гоголя и бросил их вниз, показывая мне, как было дело.

Сказать было нечего. Эффектная картина. Мы выпили. Мне надо было спросить его о главном — о расставании.

— Как ты сказал им, что уходишь?

О'Кей тут же откинулся на спинку кресла, и лицо его скрылось в полутьме. Вряд ли он сделал это умышленно, желая скрыть движение чувств или выражение глаз. Скрывать тут было нечего. В О'Кее не было ничего драматического или мелодраматического — он был потертый жизнью мужичок с серыми топорщащимися бакенбардами, бывший дипломат, теперь занятый сборкой компьютеров. Я знал от Магишена, что у него своя маленькая подвальная фирмочка. Он просто откинулся назад и некоторое время молчал.

— С Миражом я не хотел говорить. Я просто не мог. Мне было стыдно. Он бы меня облил презрением. Магишен в этом смысле был примерно тоже самое, что Мираж. Я позвонил Роки Роллу и сказал, что ухожу.

— А он?

— Сказал: «Дурак!». Потом понес ахинею.

— Какого рода?

— Что Пит Бест ушел из Beatles и потом всю жизнь жалел. И что я буду жалеть. Завтра мир изменится, коммунизм рухнет, — а ведь как в воду глядел, паршивец! — они станут лучшей группой современности, к ним приедет Ричи Блэкмор, который, как известно, учился у Миража, они устроят в его честь прием во Дворце съездов, будут жрать красную икру в яйцах, а меня с ними в этот светлый час не будет… я буду прозябать на должности посла в какой-нибудь задрипанной Австралии. И все такое прочее… ну да, и было ещё одно обстоятельство, о котором я тебе не рассказал, — добавил он.

— Это что?

— Я решил уйти после того, как со мной побеседовали в комитете комсомола. Давай?

Мы выпили за рок-н-ролл — последнюю перед котлетами.