Рок умер – а мы живем

– В марте двадцать исполнится, – сказал Чащин внешне спокойно, но в душе клокотнуло от этой цифры. Двадцать лет из тридцати двух прожитых…

– Да? – Димыч нахмурившись посмотрел в стену, наверное, проверял, пересчитывал. – Двадцать… И почти всё – как во сне. Только какие-то вспышки. Так вот покопаться – месяца на два, что запомнилось, наберётся. В смысле – дней. И то вряд ли… А ещё через двадцать лет и вообще ничего не вспомнить. Одна муть. Если доживём. Майк вон тридцать шесть прожил – почти как мы сейчас. И столько всего успел, оставил. – В рюмки снова забулькала водка. – А помнишь, каким он нам старым казался? А?.. Да и вообще все они – Башлачёв, Кинчев, Цой, Гаркуша. А на самом-то деле им лет по двадцать пять тогда было… Даже не старые, не то слово… Мудрые. Это вот мы вечные подростки. Ничё не можем, ничё не знаем.

Чащин посмотрел на одутловатое, рыхловатое лицо Димыча с тяжёлыми веками, на поредевшие волосы, густую белёсую щетину, и захотелось обнять его, пожалеть и что-то такое сказать подбадривающее и в то же время объяснить, что не стоит мучиться, надо налаживать реальную, нормальную жизнь…

Димыч вынул из магнитофона кассету с очередным сборником, вставил другую – старую, с полустёртыми фирменными надписями «Soni», «CHF-90», «compact cassette» и от руки – «Зоопарк. Белая полоса’84».

– На начало не буду перематывать. Здесь всё гениально.

Зазвучали рваная мелодия и неспешный речитатив, вбивающий в мозг, словно гвоздь, каждое слово:

Я обычный парень, не лишён простоты,
Я такой же, как он, я такой же, как ты.
Я не вижу смысла говорить со мной,
Это точно то же самое, что говорить с тобой.
Я такой, как все! [18]

– Помнишь, – говорил Димыч, – помнишь, как мы тогда офигели? Это же первые честные слова, которые в жизни услышали. Согласись, Дэн! И я не хочу забывать, не хочу самого себя предавать. Того! Я до конца пойду. Понимаешь?.. Слушай, а поехали в Питер! На могилу к нему. Вообще – туда. Там не так гнило ведь… Если завтра с Сергеем не решу – уезжаем на хрен. Договорились?

В тесном дворике на Рубинштейна, тринадцать, после каждого концерта было угрожающе оживлённо и шумно. Казалось, вот-вот начнётся жуткая массовая драка, где каждый за себя. Здоровенные парни в кожаных куртках, с цепями на поясах, шипованными напульсниками орали друг на друга, толкались, размахивали бутылками с остатками портвейна…

Денис и Димыч выбрались из душного зала и, стараясь никого не задеть, прошмыгнули в арку с исписанными стенами, а оттуда – на тротуар. Остановились, закурили. Мимо медленно ехали машины, шурша покрышками по мокрому асфальту, шли усталые после обычно-трудного рабочего дня люди, а они с ухмылкой поглядывали – они-то знали о бесцельности этого натужного движения, видели нелепость зонтиков, модных польских плащей и полусапожек на шпильках, «Москвичей» и «Жигулей», обладателям которых пришлось повоевать в очередях, поунижаться, не поспать ночей, напсиховаться. Денис и Димыч были другими, и сегодня они в очередной раз в этом убедились – парни в чёрном, похожие на восставших роботов, спели им:

Ночью, грязной дождливой ночью,
Дети покинут ваши смешные квартиры,
Выйдут на улицу, чтобы порвать навсегда
С вашим усталым, вашим убогим миром [19]

.

– «Телевизор», – произнёс вслух Денис название группы. – Надо плёнку найти. У них же наверняка записи есть.

– Да есть, конечно. Поспрашиваем у чуваков, у Макса. – Димыч достал из кармана часы со сломанным браслетом. – Без пятнадцати восемь. Куда покатим?

Общага закрывалась в десять вечера. Ужин они пропустили из-за концерта. Надо было где-то похавать… В ближайшее дешёвое кафе на углу Невского и Рубинштейна, которое в тусовке называли «Гастрит», идти было рискованно – сейчас туда повалят дикие панки, рокеры и прочие неформалы («Гастрит» как раз по пути из рок-клуба к метро), будут продолжать беситься… Можно было пойти на Московский вокзал, где продавали тошнотики – жирные пирожки с ливером, семь копеек штука; трёх пирожков вполне хватало, чтоб набить живот. Да, съесть тошнотики казалось сейчас самым правильным, но по вечерам на вокзале появляться было опасно – несколько парней, дружелюбно улыбаясь и что-нибудь миролюбиво приговаривая, окружали, а потом приставляли к боку отвёртку и предлагали отдать башли. Если не отдать самому, начинали обшаривать, а тот, кто сопротивлялся, мог получить дыру в боку. В «600 секунд» об этом часто сообщали…

– Давай на Пять Углов, – предложил Димыч. – Помнишь закусочную там, с макаронами. Надо резче, пока не закрылась.