Роковая красавица

В середине процессии Илья разглядел фигуры студента Рыбникова и Митро. Они несли на плечах чучело Масленицы. Сначала Илье показалось, что Масленица, как обычно, скручена из соломы и тряпок, но, приглядевшись, он заметил в чучеле некоторую странность. Оно вело себя необычайно бойко, вертелось по сторонам и вовсю размахивало руками и ногами – так что Митро, ворча, уже примеривался дать чучелу шлепок. Илья нахмурился, озадаченно потер глаза – и вдруг, хлопнув себя по коленям, расхохотался. На плечах Митро и Рыбникова восседал Кузьма, наряженный в вывернутую наизнанку овчину и подпоясанный мочалом. Его кудлатую голову венчал парик из соломы, перевязанный праздничным платком Макарьевны, который та тщетно искала все утро. Скуластая физиономия Кузьмы была разрисована жженой пробкой и сажей, намазанные свеклой щеки горели, как у самоварной бабы, а зубы сверкали в ухмылке. В руках «Масленица» держал целую пачку блинов и уминал их с завидным аппетитом, при этом почтительно отворачиваясь от Митро и капая маслом и сметаной точно на голову Рыбникову. Тот ревел:

– Эй, ты там, Масленица! Хватит жрать, сброшу не то!

– Ах, извиняйте, Никита Аркадьич! – сверху торжественно спускался золотистый, круглый, измазанный сметаной блин. – Извольте откушать, не побрезгуйте!

Блин целиком исчезал в огромной пасти Рыбникова, а Кузьма уже размахивал следующим. Увидев стоящего у ворот Илью, он заболтал ногами, требуя остановиться, и через всю улицу запустил свернутым вчетверо блином. Илья ловко поймал его, сунул в рот, поклонился:

– Спасибо, матушка Масленица!

– На здоровье, дорогой мой, не обляпайся, – важно ответил Кузьма.

– Илья, к нам! – закричали цыганки.

Илья дожевал блин и, перешагивая через осевшие сугробы, пошел к процессии. Оглушительно ревела гармонь в руках рябого Семки, фабричные девки приплясывали на ходу, стреляли глазами в ухмыляющихся цыган. Девушки мадам Данаи жались к тротуару, не очень уверенно подпевали Масленице. Неожиданно все остановились, толпа раздалась, расступилась изнутри, и Илья, протолкавшись к этому освободившемуся пятачку, увидел, как в середине его пляшет Настя. На ней было новое голубое платье, мечущееся под распахнутым полушубком. Красная шаль сползла с волос на шею, и черная растрепавшаяся коса прыгала на плече. Свежее, разрумянившееся лицо Насти сияло. Подбоченившись, она притопывала по-русски, как деревенская баба: снег комьями летел из-под ее сапожек. Солнце дробилось на ее золотых серьгах.

Ах ты, Масленица, Масленица,

Сударыня-Масленица!

Мы проводим Масленицу —

Колесом покатится!

Мельком она взглянула на Илью. Он неуверенно улыбнулся, шагнул было вперед, но Настя, не поздоровавшись, глянула куда-то через его плечо, блеснула зубами – и из толпы фабричных к ней медведем вылез рыжий ткач Еремка в драном зипуне. Настя серьезно поклонилась ему. Еремка смущенно хмыкнул, покраснел так, что не видно стало веснушек. Фабричные загоготали. Еремка ухнул, крякнул, бросил в снег потрепанный картуз – и затопал вокруг смеющейся Насти, взмахивая длинными рукавами, и не в склад не в лад заорал «Камаринского»:

Эх, камаринский мужик,

Он бежит, бежит, бежит!

Сам подпёрдывает,

Штаны поддергивает!