Роковая любовь

Вдруг Кармелита остановилась. Села кровать. Взгляд застыл.

— Да что с тобой? — возмутилась подружка.

— Знаешь, Свет, я совсем запуталась. Миро и Максим. Максим и отец. Они ненавидят друг друга… А я… Что мне делать? Они мне все так дороги. Почему я такая несчастная?

— Дурочка… — улыбнулась Света. — Ты не несчастная, а самая счастливая на свете. Знаешь, вот если бы меня так любили! И я так полюбила…

— То что?

— Я бы, как в романсе, пошла «хоть на край земли, хоть за край!». Что папа? Папа есть, и никуда он не денется. Позлится, позлится, да успокоится. И что Миро, если ты любишь Максима?

— Ты думаешь?

— Уверена. Поехали!

— Поехали.

Однако у выхода из дома дорогу им преградила Рубина:

— А вы что же это? Куда-то собрались? Может, рано еще тебе ездить? А, Кармелита?

— Бабушка… — сказала внучка таинственным шепотом. — Мне очень нужно, правда.

— А как ты себя чувствуешь, дочечка?

— Хорошо, бабушка. Благодаря твоему лекарству как заново на свет родилась.

— А что же я скажу твоему отцу, если спросит?

— Я не знаю… Ну, скажи, что в табор поехала, или… Пожалуйста, придумай что-нибудь, только чтобы он лишний раз не волновался. Ну, придумай.

— Что, правда очень надо?

Кармелита кивнула головой и посмотрела на нее с мольбой.

— Ну, раз надо, так надо. Иди.

— Спасибо! — крикнули Кармелита и Света хором.

А Рубина еще долго вспоминала недавние Кармелитины слова: «Как заново на свет родилась».

Эх, внученька, знала бы ты, как ты на свет рождалась!..

* * *

Когда Рубина ушла из камеры, оставив Олесе три пирожка, та подумала: «Какая славная старушка!» С этой мыслью девушка и уснула на жестких нарах.

А проснулась совсем с другой. В камере раздавался какой-то громкий и жалкий писк. Как будто кто ребеночка обижает, маленького-маленького. Олеся глянула на пол и увидела — о, ужас — мыши! Хотела по-бабьи заорать, но что-то остановило. Пригляделась — господи, да они же дохнут, мышата эти бедные…

И весь страх сразу прошел. Олеся спустила ноги на пол. Все же — с опаской. А вдруг мыши хитрят. Только прикидываются слабенькими да больными. Сейчас как поднимутся, как прыгнут!

Но нет, нет… мышата лежали, пищали все слабее и лапками уже почти не дергали. Девушка подошла к ним, и увидев, что мышатам совсем уж плохо, коснулась шерстки на светло-сером крохотном животике. Мышонок как будто ожил на мгновение, повернул головку, посмотрел на нее своими черными бусинками и… умер.

Олесе, всегда панически боявшейся мышей, стало до слез жалко эти три сереньких комочка. «Наверно, санэпидстанция травит их сегодня в тюрьме», — подумалось ей. Странно, и отчего она их раньше так боялась? Чистенькая красивая шерстка, глазки уморительно трогательные. Лапочки маленькие, аккуратные, как у ребенка. Зачем же их травить, несчастных? Олеся взяла старую газету, завернула мышек туда и положила в углу камеры. Вымыла руки с мылом.

Захотелось как-то отвлечься от неприятных темных мыслей. Пирожки, что Рубина оставила, — вот лучшее лекарство! Они были в пакетик завернуты. Где же она его оставила? А, вот, у изголовья. Олеся развернула пакет…

И вот теперь действительно испугалась! Пакет прогрызен. От пирожков остались только крошки. Что же получается? Мыши съели ее пирожки и отравились насмерть. А если бы она сама…

Олеся забилась в угол кровати. Хотелось вжаться в нее, слиться то ли с ней, то ли со стенкой. Как же она здесь беззащитна…

Надзирательнице она обо всем рассказала. Та сначала не верила, но увидев дохлых мышей, сильно удивилась и пообещала, что предупредит всех на входе, чтоб с «передатчиками» построже были. Без паспорта — ни-ни, никаких посылок.

А потом Олеся задумалась. Что же получается: Рубина хотела ее отравить? Неужели? Так ведь и цыганка ела из этого пакетика. Хотя, она могла съесть помеченные пирожки, а отравленные оставить. Но не слишком ли хитро получается? Тогда выходит, что отравить хотели Рубину. В таком случае она должна была сильно отравиться, поскольку съела сразу несколько пирожков.

В общем, ничего не понятно, только страшно очень.

Олеся совсем потеряла сон и аппетит.

Поэтому, когда дверь открыла надзирательница и хмуро сказала: «Платонова, к тебе посетитель», она даже не знала, радоваться или огорчаться. Но тут вошел Леонид Форс, и она очень огорчилась.

— Здравствуйте, Олеся Викторовна, — сказал Форс.

Олеся, как бы защищаясь, отошла к окну, подальше от юриста:

— Здравствуйте… Только я не понимаю, что вам от меня нужно?

Форс присел на свободную койку.

— Вы знаете, недавно я разбирал свои дела и наткнулся на документы, связанные с банкротством фирмы, где вы работали бухгалтером…

— Показания по этому делу я уже давала.

— Читал, читал. С превеликим удовольствием. «Ничего не знаю, ничего не понимаю, какие деньги?! Не брала я никаких денег!» Очень убедительно. Дорогая гражданка Платонова, так себя не защищают. Это я вам как адвокат говорю. И по старой дружбе хочу предложить свои услуги.

Олеся горько улыбнулась:

— Я все знаю, Леонид Вячеславович. И цену вашей дружбы. И вашу роль в том, что я здесь оказалась…