Роковая Маруся

Кстати, это тоже входило в Тихомировскую схему: если бы Кока сегодня заметил, что конверт вскрывался, или вообще получил записку без конверта, значит, Маша уже готова ко второму этапу операции под кодовым названием «Три К» – «Кокина кровавая кара» и пора подтягивать стратегические резервы: люди, машины – все должно быть готово. Но… – облом: конверт оказался целеньким. Кока, как и ожидалось, пришел в театр к 12 часам и потом, в перерыве репетиции, получил этот конверт из рук потупившей глаза Маруси. Дрогнула ее рука, передающая конверт, и она его чуть не уронила; Кока принял его, как и полагалось, с вежливым равнодушием, сказал «спасибо» и отошел, даже не глянув на нее, чем еще больше подогрел Машину досаду: отошел и не заметил, мерзавец, ни взгляда, ни руки дрогнувшей, хотя и то и другое было – наспех, но подготовлено. А Кока, в свою очередь, не заметил этих деталей не потому, что из последних сил изображал равнодушие и был все время в образе, навязанном ему Тихомировым, а потому, что сам испытал в тот момент сильнейшую досаду, увидев, что конверт не вскрывался. И только много позже Кока узнал, что эта хитрющая Маша перед тем, как передать Тонино письмо, попросила у костюмеров чайник, заперлась в своей гримерной, вскипятила его, подержала над носиком, над паром этот конверт, а потом таки вскрыла его жадно, едва не порвав. И узнает это Кока через несколько месяцев от самой Маши, которая, смеясь над своей тогдашней ревностью, ему все это расскажет.

А в данный момент наша Маруся, сгорая от нетерпения и одновременно – презирая себя за это, – вскрывает конверт, вынимает записку и читает, что сегодня Коку, которого она уже считала своим, ждет эта барышня там-то и во столько-то, что она его любит и целует, гадина, и – эт-то еще что за намеки! – «целует всюду, куда он только захочет», и, конечно, этой же ночью будет ласкать его и целовать всюду, как и обещала, а она, Маша, в это же время будет лежать рядом с постылым Митричеком и, уставив широко раскрытые, пустые глаза в потолок, думать о том, что Кока, ее Кока! – сейчас эту юную красотку держит в объятиях. И, представив себе все это, Маша с протяжным стоном, больше похожим на рычание, плюнула на ненавистный конверт, вновь заклеила его и понесла проклятому мучителю. Своими собственными руками! Чтобы он сегодня с этой подлой разлучницей лег в постель! А она, Маша, им еще и постелет – записку передаст!

И, чтобы описать Машино состояние, воспользуемся еще раз высоким стилем Александра Дюма-отца, хотя и отдаем себе отчет, что любая попытка подражать великому мастеру – не более чем вялая пародия на истинную страсть и непередаваемое безумство его слов и фраз. Итак: до крови закусив нижнюю губу и ощутив вкус своей крови во рту, Маша (пардон, Мари) заскрежетала зубами и заклеила конверт ядовитой слюной вперемежку с собственной кровью. Глаза ее метали молнии, а длинные острые ногти до крови впивались в ладонь, сжатую так, что побелели костяшки пальцев. Мари, окропив кровью свои губы и руки, была похожа на разъяренную пантеру, готовую убивать всех, кто попадется на ее пути, кто попытается оторвать ее от добычи. «Ты умрешь, негодяй, – прошипела Мари, – и твоя „Констанция“ вместе с тобой! Могильный холод будет вам наградой за все, что вы со мной сделали!» Рука ее метнулась к корсажу за острым, как бритва, стилетом, спрятанным там. Костлявая рука ужаса схватила Коку за сердце, дрожь пронизала все его тело, и он упал перед нею на колени, содрогаясь от рыданий. «Простите меня, Мари, простите», – шептал он, путаясь в складках ее пурпурного плаща…

Стоп, хватит! Все равно – бездарно и анемично, температура не та! Однако так хотелось попробовать этого «трехмушкетерского» коктейля! Вот и попробовал… И тут же потерял контроль над собой, опьянел, вон куда заехал: «стилет», «корсаж», «пурпурный плащ» – ни того, ни другого, ни третьего, разумеется, не было у взбешенной Мари, но тем не менее, когда она передавала Коке письмо, держа его за краешек, будто какую-нибудь дохлую крысу за кончик хвоста, глаза ее были прикрыты, и вам, надеюсь, понятно теперь, почему. Непонятно? Нет? Экая недогадливая у меня аудитория!.. Что же я перед вами битых пять минут распинался Александром Дюма-отцом! – Ну конечно же для того, чтобы спрятать мечущиеся молнии, почему же еще! И губы были плотно сжаты – совершенно очевидно – для того, чтобы не было слышно скрежета зубов. Таким образом, хоть и жалкие ошметки, но остались от великого французского романиста: зубовный скрежет Мари и глаза – все в молниях – они при нас, спокойно!..

Тихомиров мог быть доволен: Маша дозревала…

В актерском фойе