Роковая тайна сестер Бронте

Теперь я наконец-то смогла увидеть церковь — она оказалась совсем близко. Я поспешно направилась к своей вожделенной цели и уже очень скоро пробралась-таки в заветные пределы небольшого уютного храма, где, на мое удивление, толпился народ. Впервые я разглядела высокий катафалк, на котором помещался сосновый гроб весьма солидных размеров. Люди тесно сплотились вокруг него. На всех присутствующих было подобающее случаю черное облачение.

Я стала медленно приближаться, подчиняясь скорее инстинкту, чем сознанию. То, что мне только что довелось увидеть — весь обнесенный дерном погост с его унылыми могилами, — мгновенно неотвратимо напомнило мне о том страшном дне, что беспощадно унес с собой моих самых близких людей, а вместе с ними — мои светлые надежды и упования. И эти похороны… Чье-то чужое тело очень скоро предадут земле. Над ним, должно быть, уже были пролиты реки слез безутешных в горе родственников и знакомых. В честь умершего наверняка звучали и будут звучать помпезные хвалебные панегирики, превозносящие его всевозможные несравненные достоинства — действительные и вымышленные. Словом, я нисколько не сомневалась, что этому несчастному (впрочем, скорее — счастливому) с лихвой воздадут после смерти те роскошные почести, какие, как водится в кругу беспечных представителей рода людского испокон веков, ему, конечно же, при жизни и не снились.

Все это, вероятно, явилось бы отрадным утешением для умершего, не будь это утешение слишком запоздавшим. И тем не менее душа его, должно быть, в эти минуты ликует на Небесах, наблюдая, как бережно обращаются сейчас эти люди с ее тленной оболочкой. Отныне покинутое ею тело будет мирно покоиться в благодатной земле, что его взрастила. Мне страстно верилось, что в сознании этого факта душа его обязательно найдет источник бесконечной радости.

«А вот они, кого навеки смыло с лица земли безрассудной морской волной, никогда не познают величайшего счастья в возможности единения с той природной стихией, откуда они явились, — думала я со щемящей тоской в сердце. — Они не станут предметом умилительных неуемных восторгов и несколько припозднившихся сверх щедрых похвал беззаботной толпы. На их бесчувственные тела не прольется поток неискренних слез, струящихся из глаз людей, которые, быть может, часок-другой спустя, собравшись за пинтой портвейна, станут с самодовольными ухмылками увлеченно обсуждать количество прибыли, вырученной ими с похорон. Но и они не исчезнут из этого бренного мира. Не исчезнут до тех пор, пока жива еще светлая память о них в верных сердцах тех немногих людей, кому они были по-настоящему дороги. Эти единичные избранники не станут превозносить их в напыщенных речах, расточать пустые неуместные комплименты, да и вообще — выставлять свои чувства напоказ. Нет! Такие будут скорбеть в одиночку, но скорбь их будет истинная, неподдельная, не ведающая никаких предельных граней. Именно таковой является моя собственная скорбь».

Я приблизилась к похоронной процессии почти вплотную, сохраняя все же некоторое расстояние, позволяющее, однако, совершенно беспрепятственно наблюдать за происходящим, оставаясь как бы в стороне.

Заняв, таким образом, выгодно затененное местечко, я стала с наивозможнейшим вниманием прислушиваться и присматриваться.

Люди, сплотившиеся вокруг катафалка, безмолвно расступились. На переднем плане осталось лишь несколько человек. Среди них было три женщины. Две, бесспорно достигшие преклонного возраста (одной из них могло быть около семидесяти, другой почти наверняка перевалило за девяносто), в общих чертах походили друг на друга — этакие сухопарые тощие старушки с аккуратно завитыми и уложенными под чепцы седыми локонами; третья дама была значительно моложе — вероятно, ей не было еще и пятидесяти. Она показалась мне довольно миловидной, впрочем, я не слишком хорошо ее разглядела.

Коренастый, несколько неуклюжий священник средних лет, облаченный в черный стихарь, произносил надгробную речь. На первый взгляд его слова могли показаться вполне традиционными, естественными для подобных случаев. Однако мне почудилось, что за этими избитыми фразами скрывается нечто большее: будто бы в отношении священника к покойному присутствовал некий личный обертон.

Не то чтобы преподобный отец выглядел опечаленным или разбитым — нет, но его широкоскулое, уже охваченное процессом старения лицо отнюдь не являло собой образец равнодушного спокойствия. Я заметила, как рука его (та, что была свободна; в другой он держал требник) инстинктивно потянулась к виску, и запястье на мгновение прикоснулось к уголку глаза, но тут же, поспешно отдернутое, опустилось и мирно легло поверх священного облачения. «Неужели он и вправду прослезился? — мысленно спросила я себя. — Нет. Не может быть. Наверное, мне просто показалось. С чего это достопочтенному священнику всерьез оплакивать самого что ни на есть обыкновенного покойника?»

— …Да возвратится прах сей в землю, из которой он взят…

— …Аминь! — волной приглушенных возгласов пронеслось по толпе.