Роковая женщина

— Сесилия, когда ты возвращаешься в Африку? — спросил Эммет. От кого-либо другого этот вопрос прозвучал бы грубо, но манеры Эммета, вкупе с его клерикальной одеждой, придавали ему вид простака, чьи вопросы всего лишь невинны и непосредственны.

— Надеюсь, скоро, Эм. Как только смогу.

— Конечно, ты не приносишь там никакого добра. Бесполезно просто помогать людям, не организуя их для борьбы с угнетателями. Им следовало бы выступить маршем против империализма и колониализма, вместо того, чтобы позволять кормить себя с ложечки.

— Большинство из них слишком слабы, чтобы стоять, Эм, не то, что маршировать. И против кого им устраивать демонстрации? Они уже получили антиколониальное, антиимпериалистическое, черное правительство, и оно заморило их голодом. Попросту говоря, ты ничего об этом не знаешь.

— Я знаю, что такое несправедливость.

— Сомневаюсь… В любом случае, ты ничего не знаешь об Африке.

— Дядя Эдвард любил Африку, — сказала миссис Баннермэн, с ее обычной манерой оборачивать каждую тему в русло семейной. — Он полжизни провел на сафари. Туземцы его обожали. Кажется, они назвали в его честь озеро, или водопад, я уже забыла что. Полагаю, сейчас все изменилось, — она кивнула дворецкому, чтобы тарелки с остывшим супом унесли. — Все погубили миссионеры, — мрачно произнесла она. — Во всяком случае, так считал Эдвард.

Ни Сесилия, ни Эммет, похоже, не собирались защищать миссионеров, отметила Алекса, но ее тут же отвлекло прибытие огромной серебряной вазы, прикрытой крахмальной белой салфеткой, которую на серебряном подносе внес сам дворецкий. Поскольку Алекса была гостьей, ее полагалось обслужить первой, и она не могла угадать, что ее ждет. Ваза сама по себе не давала никакого ключа — ее содержимое могло быть холодным или горячим, твердым или жидким, мягким или черствым. Поскольку только что подавался суп, казалось, вряд ли это будет что-то жидкое, но у миссис Баннермэн о многих вещах было крайне эксцентрическое представление, и, возможно, она считала, что за горячим супом должен следовать холодный.

Алекса не хотела ни спрашивать, ни выставлять себя дурой, но дворецкий уже стоял рядом с ней, его лицо слегка покраснело от натуги, пока он держал тяжелое серебро. На подносе не было ни ложек, ни вилок. Забыл ли он о них, удивилась она, или это полагается есть руками? Надеясь, что не станет жертвой жестокого розыгрыша, она осторожно приподняла край салфетки и запустила туда руку. Что бы там ни было, оно оказалось холодным, круглым и скользким. Она взяла это, надеясь на лучшее.

— Крутые яйца, мадам, — сказал дворецкий как раз тогда, когда яйцо выскользнуло у нее из пальцев и покатилось по столу к Роберту.

Он поймал его и, улыбаясь, вернул ей.

— Дедушка очень любил крутые яйца, — объяснил он, первый человек за столом, который признал ее присутствие. — Это нечто вроде традиции за ланчем.

Она заметила, что все осторожно взяли по яйцу, посолили и стали есть, за исключением миссис Баннермэн — вряд ли можно было представить, что она что-либо способна есть руками.

— Некоторые традиции стоит сохранять, — вклинился Эммет. — А другие — нет. Думаю, мы слишком сильно уважаем традиции, я, конечно, не яйца имею в виду. Хотя это расточительство — варить десятки яиц на семь человек, когда целые семьи голодают.

— Эм, их наверняка съедают слуги, — сказал Патнэм. — Возможно, делают из них салат.

— Бедные едят объедки богатых? Таково твое представление о социальном сосуществовании?

— Ради Бога, Эм, заглохни. Слуги здесь отнюдь не бедные. — Патнэм уставился на кузена так, словно впервые его заметил. — Что это за кошмарная цепь у тебя на шее?

Эммет напыжился как нелепая птица, поправляющая взъерошенные перья.

— Ее сделал один из узников, находящийся в наиболее суровом заключении в тюрьме Аттика. Я ее регулярно посещаю.

— И тебя впускают?

— Не могут не впустить. Я священник. Несчастный, который подарил мне эту цепь — политический заключенный.

— И за что он сидит?

— Он обвиняется в захвате бронированного автомобиля. Еще одна жертва системы.

— Это не тот парень, который застрелил двух охранников и полицейского? — спросил Патнэм. — Мохаммед как-то там?

— Он теперь Эндрю Янг Смит. Он снова обратился в христианство. Замечательный человек, приговоренный расистским обществом за акт самозащиты.

— А я думал, он убивал охранников, сознательно и жестоко. Заставил встать на колени, сковал наручниками и затем выстрелил каждому в затылок. Так, помнится, было написано в «Таймс».

— «Таймс» — орган истеблишмента. Ни одному слову этой газеты нельзя верить.

— Твой дед считал так же после 1932 года, когда «Таймс» выступила за Фрэнклина Рузвельта — сказала миссис Баннермэн, уверенно уводя беседу туда, куда хотела.