Эммет заколебался, словно собирался сказать, что его критика «Таймс» основана на точке зрения, сильно отличавшейся от дедовской, и Алекса почувствовала, что все — даже Роберт, который старался игнорировать большинство высказываний Эммета, словно считал спор с ним ниже своего достоинства — с надеждой ждут, что Эммет навлечет на себя гнев миссис Баннермэн. Эммет, очевидно, тоже подумал о последствиях и позволил теме увясть. Взамен он обратил свое внимание на Алексу, явно считая своим христианским долгом вовлечь ее в беседу.
— Вы очень молчаливы… Алекса, — сказал он, как и все остальные угадав единственно верный способ к ней адресоваться. — Конечно же, дядя Артур делился с вами своими взглядами?
— Разумеется. У меня, однако, есть и собственные.
— Некоторые включают бессмысленную трату денег на музей.
— Артур не считал ее бессмысленной.
— Но, раз у вас есть собственные взгляды, что вы думаете?
— Я думаю, он имел полное право позволить себе осуществить свои планы.
Эммет глянул на нее сверху вниз — истое воплощение протестантской честности.
— Это уклончивый ответ. Я думал о вас лучше. Если суд решит в вашу пользу — а я молюсь, чтобы Господь этого не допустил, — неужели вы воплотите в жизнь безумства дяди Артура, как он от вас хотел, вместо того, чтобы использовать деньги более разумным образом? В конце концов, Алекса, дети голодают и в Нью-Йорке, не только в Кампале.
— Он это знал, Эммет. И я тоже знаю. Такова и была цель Артура — он хотел, чтобы богатство
Какое-то время длилось молчание, словно все обдумывали сказанное про себя, без видимого энтузиазма, пока Эммет не спросил: — Это идея дяди Артура, или ваша?
— Ну, моя… в последней части.
— Это очень проницательно, — сказал Эммет с оттенком восхищения. — Честно говоря, у меня была примерно та же идея. Я хотел организовать небольшой бизнес на базе епископальной церкви Святого Иакова и использовать вырученные средства для основания благотворительного фонда, но вынужден признать, что Земельная комиссия и архиепископ, как обычно, встали на пути прогресса.
— Я думал, что тебя остановили твои же прихожане, — сказал Роберт. Его лицо, как всегда, было спокойным, но глаза выдавали ярость. Эммет в своем неуклюжем маневре напоролся на вопрос о музее и дал Алексе шанс предстать разумной и интеллигентной.
— Признаю — отношение прихожан было, в основном, не христианским, — ответил Эммет. — К счастью, им было мало, что возразить.
Эммет, заметила Алекса, разделял семейное отношение к оппозиции — сочетание надменности и высокомерного упрямства. Его воззрения могли быть самыми левыми среди Баннермэнов, но взгляд на мир — тот же самый: он знает, как лучше, а тот, кто с ним не согласен, имеет несчастье ошибаться.
Он положил себе кусок лосося с блюда, где лежала целая рыба — приготовленная, разделанная, а затем искусно сложенная, уже без костей, так, что казалось, будто она покоится среди зелени свежепойманной. Алекса к ней не притронулась, отчасти из свойственной уроженцам Среднего Запада нелюбви к рыбе, отчасти потому что ей было неприятно есть что-то, сохранившее голову, глаза и хвост. У де Витта не было подобных предрассудков, а может, он просто был голоден. Он ел быстро, словно опасался, что Роберт может в любой момент отобрать у него тарелку.
— Искусство для людей, — произнес Эммет после глотка вина. — В этом есть определенный смысл. Не то чтобы я вообще любил музеи, но решение сочетать корысть и культурный снобизм, чтобы добыть деньги для бедняков — это интересно. Я хочу сказать, если как следует вдуматься, разве не то же происходит с Нью-Йорком? Те, кто сделал состояние на недвижимости, пытаются купить благосклонность общества. И есть ли для этого лучший путь, чем искусство? — Несколько мгновений он жевал лосося — в детстве его явно учили, что пищу, прежде чем проглотить, следует прожевать по меньшей мере десять раз. — Знаешь, Роберт, — сказал он, наконец воздав должное рыбе, — у молодой леди есть голова на плечах. Это гораздо лучшая идея, чем я слышал от родных за много лет.
Последовала долгая пауза — затишье перед бурей, затем Роберт произнес тихо, но очень четко:
— Заткни пасть, Эммет.
— Не разговаривай так со своим кузеном, Роберт, — сказала миссис Баннермэн тоном, предполагавшим, что ее внукам не больше десяти лет.