Роковой мужчина

Она хорошо знала, что квартира не вызывала во мне никаких радужных воспоминаний, и что я никогда не поселюсь там. С тех пор квартира пустовала и пылилась. Я подумывал о том, чтобы сдавать ее, но никак не доходили руки. Сам же я пару лет снимал другую квартиру, пока не переехал к Барбаре.

На меня накатила волна одиночества. Я припоминал места, в которых жил, и женщин, с которыми жил. Живя у Барбары, я понял, что единственным домом, который я мог считать своим, был офис. Именно к офису я был привязан сильнее всего.

И вместе с чувством одиночества пришло желание прямо сейчас посетить старую квартиру. Она находилась на втором этаже, на улице, застроенной крупными домами в испанском стиле, в которых когда-то обитал средний класс. Затем, пока мы с матерью жили тут, это место потеряло свою репутацию, но в последние годы снова активно обживалось в связи с наплывом «яппи».[3]

Я отворил входную дверь здания и поднялся по лестнице, ощущая запах гнилых растений. Я нажал на кнопку, включавшую свет. Лампочка горела еле-еле. Никто не менял проводку с тех пор, как я жил тут двадцать лет назад. «Никто»? Но здесь больше никто и не жил. Квартира принадлежала нам с матерью, и больше никому. Ковер на лестнице был очень эластичным. По каким-то причинам мать обновила его после того, как съехала отсюда. Я повернул ключ в скважине и в то же мгновение понял, почему решил посетить квартиру.

Чтобы взглянуть на зеркало в спальне. Когда мать уходила, что случалось нечасто, я любил тайком пробраться в ее комнату, чтобы заглянуть в настенное зеркало, повешенное под таким углом, что когда дверь в спальню была открыта, в нем можно было увидеть всю маленькую прихожую вместе с входной дверью. Левая сторона розовато-зеленой гипсовой рамы в стиле «Ар Деко»[4] была шире, чем правая, а верх толще низа. Обычно я наполнял ванну водой и раздевался, как будто собирался мыться. Раздевшись, проводил ритуальный осмотр спальни, обшаривая ящики комода. Увидев в зеркале или услышав, что возвращается мать, я стремглав мчался в ванную комнату и плюхался в воду. Ничего не подозревавшая мать считала, что я предаюсь невинному и вполне естественному занятию. Когда-то я проводил в ванне почти все свое время. Но сейчас, взглянув в зеркало, я увидел там не мать, а женщину в черном и ее жертву, похожую на Барбару, в коридоре отеля. Это видение не потрясло меня. Оно было мечтой.

Зеркало сохранилось, но в целом спальня носила следы запустения. На окнах по-прежнему висели пожелтевшие тюлевые занавески. Вытертые арабские ковры на дубовом паркете, узор которых напоминал мне о восточных садах и лабиринтах, были такими же скользкими, как всегда. Кофейный столик покрыт пылью. Высокий торшер с тонкой цепочкой-выключателем служил домом для паука. Рядом валялась пачка газет двадцатилетней давности, порыжевших от времени, никто не удосужился их выкинуть. В кухне, которую мать использовала как бар, стоял характерный кошачий запах, хотя мы никогда не держали кошку. Я осмотрелся в поисках сувенира для матери, но ничего не нашел. Я поднял трубку старого телефона. Он давно молчал – в отличие от матери.

Ее новая квартира была старше предыдущей. Она находилась в классическом голливудском доме, где прожила до самой смерти Мэй Уэст – в здании с тяжелой и бездушной архитектурой. Мать жила одна в пяти комнатах, похожих на пять пальцев растопыренной ладони. Она занимала только два «пальца» – спальню, которая была точной копией предыдущей, за исключением зеркала, и гостиной, служившей хранилищем для книг и музыкальных записей. Несколько сотен томов и сотни пластинок и кассет вместе с радиоаппаратурой британского производства стоимостью в десять тысяч долларов составляли всю обстановку. У матери была страсть к английским вещам. Она заверяла меня, что английские товары – самые лучшие. Я считал, что это влияние отца, который был родом из Англии. Она из принципа отказывалась покупать проигрыватель для компакт-дисков.

При виде женщины, открывшей мне дверь, я испытал потрясение. Моей матери было пятьдесят шесть или пятьдесят семь лет – она никогда никому не говорила свой настоящий возраст – и она выглядела одновременно и старой и молодой. Длинные черные волосы без малейшего намека на седину делали ее похожей на девочку. Но лицо в глубоких морщинках казалось старинной маской. Ее тело, стройное и угловатое, как у балерины, сохранилось невероятно хорошо. Оно могло принадлежать тридцатилетней женщине. Мать всегда носила черную ажурную блузку, через которую были хорошо видны большие груди и широкие соски. На ее костлявых руках проступали коричневые старческие пятна. Узкая черная юбка средней длины, открывающая нестареющие ноги в черных чулках, давно вышла из моды. Темно-красные, аккуратно подкрашенные губы, улыбнулись мне. Черные глаза, как обычно, осмотрели меня с ног до головы.

– Привет, Фелисити.

– Заходи, Мэсон, – сказала она пьяным голосом. Ее голос, не менявшийся годами, всегда звучал так, будто она пьет уже вторую за день бутылку, даже если она была трезвой.