Роковой портрет

— Вот так. Во славу Божью. — Кромвель улыбнулся своей кривой, но умной улыбкой. Гольбейн смутился, заметив, что его усилия по соблюдению этикета проигнорировали, и осторожно посмотрел на хозяина кабинета, пытаясь догадаться, как лучше себя вести. — Господь улыбнулся королю и королеве, мастер Ганс. — Кромвель говорил с нарочитой медлительностью, и Гольбейн, еще более смутившись, понял — политика раздражает его тупоумие. — Вы слышите колокола?

— Вы хотите сказать, родился принц? — спросил Гольбейн и как можно быстрее растянул губы в улыбке.

Художник нервничал так же, как и при первой встрече с Кромвелем. Политик был из тех людей, что всегда давали понять собеседникам свою превосходящую силу и значительность. Гольбейн в свое время повидал множество таких мускулистых забияк в кабаках и предпочитал с ними не связываться. Ему не доставляло удовольствия бестолково мериться силами. Но рождение наследника на руку Кромвелю. И отныне Гольбейн будет ассоциироваться у него с удачей. Художник обрадовался.

— Не совсем, — еще суше ответил Кромвель, и в его ухмылке появилось что-то волчье, отнюдь не радость. — Сегодня мы празднуем рождение… принцессы. Принцессы Елизаветы.

— Слава Богу! Да здравствует принцесса Елизавета! — торопливо выпалил Гольбейн и опять поклонился.

Он проклинал свое невезение. Не лучшее начало для деловых отношений с таким человеком — прийти к нему в тот самый час, когда родилась дочь. Это означало, что король, оказавшись после разрыва с Римской церковью в центре пристального внимания всей Европы, не имеет наследника и будущее династии Тюдоров под угрозой. И политику Кромвелю, больше других сделавшему все для того, чтобы король встал на опасный путь, наверняка несладко при мысли о том, что его действия явились чудовищной ошибкой. Политик снова обнажил зубы.

— Но, однако, к делу, — продолжил он, как обычно, без особых расшаркиваний и свернул разговор на практические вопросы — какого размера будет портрет и когда он сможет позировать.

— Первого октября, — лаконично определил Кромвель.

Он не предложил альтернативы. Очевидно, он не видел никаких причин, чтобы художник не бросил все и не ринулся писать портрет всесильного вельможи. Гольбейн сглотнул, кивнул и опустил глаза на разбросанные по столу бумаги. Столь желанное пребывание у Моров сокращается до недели.

— Хорошо, — сказал он с готовностью, которой вовсе не испытывал.

Больше обсуждать нечего. Кромвель нашарил бумагу, выписал laissez-passer, посыпал его песком и вручил художнику. Гольбейн поклонился, пробормотал слова благодарности и вышел.

И только на улице, под звон колоколов, засовывая бумагу в карман, он заметил на обороте какую-то надпись. Скорее всего, когда Гольбейн вошел, Кромвель быстро перевернул лист бумаги, на котором что-то писал, затем забыл об этом и выписал документ на другой стороне. Там было одно предложение: «Скоро: поинтересоваться, как развивается дружба мастера Мора с кентской девой».

Может быть, преследуя Мора, Кромвель пытался унять свою ярость, вызванную рождением принцессы? Ведь оно грозило всей его карьере. Гольбейн не знал ответа, хотя по спине у него поползли мурашки. Он чувствовал: над Мором нависла реальная опасность. Внезапно художник решился. Он вернулся домой и быстро написал Маргарите Ропер, спрашивая, может ли приехать прямо сейчас, чтобы подготовить все для работы над портретом, так как ему придется вернуться в Лондон раньше, чем он предполагал. Конечно, не о таком он мечтал — ведь Мег не поедет в Уэлл-Холл на несколько дней, — но по крайней мере он побудет с Роперами и в знак уважения к Мору доделает картину. Он уже знал как. Гольбейн одолжил лошадь, спланировал маршрут, купил кое-какие материалы — в том числе несколько длинных деревянных реек — и упаковал багаж, а там подошло и любезное письмо Маргариты Ропер. Оставалось только тронуться в путь.

Темноволосая Маргарита Ропер не отличалась высоким ростом. Она пополнела после рождения третьего ребенка, которого сейчас держала на руках (вторую дочь назвали Алисой в честь мачехи детей Мора), но сохранила все то же приятное, вежливое, худощавое лицо с длинным носом и желтоватой кожей. Ее задумчивые глаза (а вокруг тревожные морщинки, которых он не видел раньше) и нос напоминали Мег, но она не обладала восхитительной костлявостью и стройностью сводной сестры. Взор ее не сверкал. Душу не раздирали сокровенные терзания, кроме тех, что были вызваны нынешними неприятностями семьи. Милая, добрая женщина, разумеется, хорошая жена — словом, совсем не то, что всегда привлекало Гольбейна.

Маргарита обрадовалась художнику. Увидев его из окна комнаты кормилицы, она выбежала в пышный сад из прочного нового дома красного кирпича. Гольбейн с первого взгляда определил — дом удобен, не продувается, с красивыми обоями, подушками и мучительно вкусными запахами еды.