Роковой портрет

Белые губы, неожиданно громкий ровный голос. Она обернулась ко мне с некоторой угрозой, как бы приказывая либо молчать, либо возразить ей. Когда я кивнула, она пошатнулась, подошла к нему, протянула руку и дотронулась до окровавленного лба. Ей пришлось нести тяжелое тело, и теперь ее ладонь была почти так же расцарапана, блестела и кровоточила, как и его лицо. Она коснулась распухших щелочек-глаз, словно хотела, чтобы он выглядел спящим, но закрыть их оказалось невозможно. Женщина постарше тоже подошла к телу, нагнулась и поцеловала лоб.

— Мой Марк. — Она распрямилась.

Ни слезинки. Очевидно, это его мать.

— Вы знаете… что случилось? — прошептала я, до мозга костей продрогнув от смерти, подавленного гнева и горя женщин.

Та, что помоложе, обернулась ко мне, и на лице ее отразилась какая-то даже жалость, а может быть, презрение.

— А вы разве не знаете, миссис? — спросила она. — Так-таки и не знаете? — Я покачала головой, но она мне не поверила. — Тогда вам стоит заглянуть к нам, — продолжила она на пределе громкости и грубости. — У нас этого добра полно. — Ее взгляд стал жестче; что-то в ней изменилось. Она засмеялась, точнее, залаяла. — Действительно не знаете? Так ведь его раздавила Скеффингтонова дочурка. Что, не верится? — И поскольку я не отвечала, а только изумленно смотрела на нее, она отвернулась и пробормотала: — Спросите своего отца. Уж он-то знает.

От ее слов у меня мурашки побежали по коже, но я подумала, может, она так говорит из-за того, что я не смогла спасти ее брата. Я положила руку на плечо матери. Оно дрожало.

— Вы хотите похоронить его здесь? — спросила я. Мать покачала головой. Говорить она не могла, но, изо всех сил пытаясь не дать вырваться своему горю, наотрез отказывалась от похорон в церкви Святого Стефана. — Я могу дать вам денег? — Она еще раз отрицательно покачала головой. — Позвольте, я велю отнести его к вашему дому? — Она сначала кивнула, но затем опять замотала головой.

Потом она закрыла грубыми руками сухие глаза и какое-то время стояла так в раздумье. Я вспомнила — они не хотели звать священника, не хотели последнего причастия. Значит, не захотят и католических похорон. До меня медленно начинало доходить. По всей видимости, они еретики. Должно быть, его пытали и вышвырнули на улицу. Его пытали, заставляя выдать свою семью. Вероятно, им опасно показываться дома. Мать не знала, куда идти.

— Мы возьмем его с собой, — сказала она наконец, решительно распрямляя плечи и прилаживаясь к грузу.

Спорить с ней было бесполезно. Она знала, на что идет. Я могла лишь попытаться облегчить им физическую боль.

— Сначала вам нужно перевязать руки, — проговорила я твердо. — Так вы его не донесете.

И прежде чем она успела мне возразить, я почти бегом бросилась по двору, на кухню, даже не взглянув на кормилицу, мирно укачивавшую маленького Томми у камина. Гоня от себя черные мысли о том, что будет, если кто-то перенесет его к моей двери в таком состоянии, я бросилась в кладовку, схватила два ломтя сыра, зажала его булками, завернула их в какую-то тряпку, взяла бутылку слабого пива и самых чистых тряпок для перевязки ран. Когда я зашла в кабинет за успокоительной мазью, у меня уже не хватало рук, но я боялась, что женщины уйдут.

Они, однако, ждали, неотрывно глядя на погибшего сына и брата, или кем он им там приходился. Их нездешние лица не изменили выражения. Они снова закутали его в одеяло — теперь оно уже служило саваном, — как будто там, куда он направлялся, требовалось тепло. Они позволили промыть им руки, втереть мазь и перевязать раны разодранными на полоски тряпками. Порезы и волдыри исчезли под чистыми, теплыми, белыми повязками. Они смотрели, как я укладываю еду в узел, чтобы его можно было закинуть за спину. Старшая женщина даже заглянула мне в глаза.

— Он говорил, вы добрая женщина, — проговорила она. — Он говорил, к вам можно обратиться. Даже в такой беде. Правда, Нэн?

Девушка не ответила и не взглянула на меня. Она подошла к телу и приподняла доску под головой брата, проверяя крепость перевязанных рук.

— Пойдем, мама.

Старшая женщина взяла у меня узелок с едой, повернулась спиной к телу и схватилась за край доски. Мне казалось, у нее не хватит сил. Она еще кивнула мне, прежде чем выпрямиться, и они с трудом вышли за дверь, шатаясь и ударяясь о косяки.

— Благослови, Господи, — выдохнула она.

Может, мне все почудилось? Когда я вернулась на кухню, в глаза ударили яркие цвета, а в нос — вкусные запахи, как будто вообще не произошло ничего жуткого. Но теплый уют показался каким-то нереальным. Пытаясь прогнать воспоминания о двух женщинах, из последних сил бредущих вдаль в поисках места, где похоронить родного человека, я взяла Томми у кормилицы и крепко-крепко прижала к себе. Я ткнулась носом в его носик, смотрела, как выражение личика меняется в зависимости от того, что он видит во сне, и бормотала все молитвы, какие только знала, умоляя Господа сохранить его.

— О Мег, — простонал Джон. — О Мег!