Роковой романтизм. Эпоха демонов

Весьма понятно! Ведь Вагнер — человек, воспринимающий мир слухом, музыкант и поэт; но все же странно, что из Парижа он пишет той же Матильде Везендонк: «Ах, в каком упоении юное дитя от Рафаэля и живописи! Как это мило, прекрасно и успокоительно! Лишь на меня одного это никогда и нимало не действует! Я все еще тот вандал, который за год пребывания в Париже не удосужился посетить Лувр! Разве этим не все сказано для вас?» Живопись — великое искусство, столь же великое, как и вагнерово «совокупное произведение искусства». Она и до этого «совокупного произведения» существовала как самостоятельное искусство и после него продолжает им быть; но на Вагнера она не действует. «Не будь он так велик, — пишет Томас Манн, — мы не чувствовали бы себя столь глубоко оскорбленными за сокровенную сущность живописи! Ведь изобразительные искусства ничего не говорят ему — ни в прошлом своем, ни в животрепещущем настоящем. Того великого, что вырастает рядом с его творчеством, — живописи французских импрессионистов, — он почти не замечает, ему нет дела до нее. Его связь с нею ограничивается тем, что Ренуар написал его портрет, отнюдь не героизирующий того, кто на нем изображен, и вряд ли особенно ему понравившийся». Ясно, что его отношение к искусству слова совсем иное, чем к искусству изобразительному. В течение всей его жизни искусство слова, особенно в лице Шекспира, бесконечно много давало ему, хотя согласно теории, служившей ему для возвеличивания собственного таланта, он почти пренебрежительно отзывался о тех, кого именовал «поэтами от литературы». С точки зрения языка творениям самого Вагнера зачастую присуще нечто напыщенное и вычурное, некая величественная, самовластная некомпетентность — «с прожилками подлинной гениальности, мощи, напряженности, изначальной красоты». Великим Вагнера принято называть, говоря о его музыке. Но одной музыкой здесь не обойтись. Ведь музыка Вагнера так же мало является музыкой, как мало является литературой драматическая основа его опер, которая, дополняя эту музыку, придает ей облик поэтического творения. Так называемая музыка Вагнера скорее относится к области психологии, она является символом, ожившим мифом. Это так называемая «акустическая мысль, мысль о начале всякого бытия». Эта музыка, которая кажется нам бьющей наподобие гейзера из древнейших, пракультурных глубин мифа, свидетельствует о высокой интеллектуальности и продуманности, но она не рациональна по своей природе, она сплошь гипнотического свойства. Искусство Вагнера не имеет ничего общего с моральными ценностями. Но ведь и миф, особенно древний, не имеет ничего общего с принятыми христианскими ценностями. Вагнер тяготеет к язычеству. Об этом писал еще В. Иванов. Искусство Вагнера в основе своей стало служить программированию умов, особенно в наши времена, когда техника может дать все необходимое для этого. Лишь стоит почитать Плутарха, чтобы понять, что простейшее использование барабанов может решить исход битвы — это было известно еще за три тысячи лет до Вагнера. Вагнеровское шоу — это гипноз, причем гипноз коллективный. Сам композитор прекрасно осознавал, что он принадлежит будущему. Об этом свидетельствует и знаменитый анекдот. Однажды в Париже Вагнер пришел к издателю и сказал:

— Месье, я великий композитор и пишу музыку будущего! Я желаю оказать вам честь и дать разрешение ее напечатать!

— Музыку будущего? — переспросил издатель. — А вы случайно не Вагнер?

— Да, это я, — гордо ответил композитор. Издатель пожал плечами:

— Я не занимаюсь музыкой будущего, месье Вагнер. Обратитесь к моему внуку…

Будущее здесь заключалось именно в реанимации мифа, в его оживлении. Дело в том, что весь XX век через психоанализ Фрейда и Юнга, через глобальный модернизм по-новому откроет значение мифа вплоть до возникновения и «магического реализма», и постмодернизма в целом. Научное изучение мифа, а не только его художественная практика станут повсеместными. И Вагнер в своем творчестве оказал на это все неизгладимое влияние. Но древний миф оказывается вне христианской морали, миф тотален и психологичен по своей сути. Этим воспользуются не только художники, но и такие политические авантюристы романтического толка, как Гитлер, который необычайно любил Вагнера и считал, что тот, кто не понимает его творчества, тот ничего не смыслит и в духе германского национал-социализма.

Обращение к традиции древнегреческой трагедии, по Вагнеру, предполагало, что его грандиозное творение, состоящее из нескольких опер, его цикл «Кольцо нибелунга», длящееся в течение 16 часов, не должно становиться театральной повседневностью, но, как единичное по своему значению национальное празднество, призвано было объединить весь народ — создать культурную общность, как то было в Древней Греции. «Вагнер, поборник мифа открывший миф для оперы, — пишет Томас Манн, — обращением к мифу принесший опере освобождение… Мы не знаем композитора, равного ему по духовной близости с миром этих образов и идей, по умению волшебством своим вызывать и вновь оживлять миф».