Роковой сон Спящей красавицы

Она смахнула слезу, гнев ее прошел, уступив место трезвым и горьким размышлениям. Ведь, в сущности, Тамарин эгоизм не был для нее чем-то новым, она давно с ним жила и давно примирилась. Нет, чувство несправедливости, так мучившее ее, происходило не из домашних обид, оно родилось не дома, а на работе, в музее, в кабинете Кабулова.

«Это вопиющая безответственность, Арина Ивановна, которая не может и не должна остаться без последствий!» – тотчас вспомнились ей слова директора.

А еще вспомнилась мерзкая сцена в том же кабинете, которую устроила молодая вдовушка Лара Лейбман.

Обвиняя Арину, вдова вопила так, что пяти городовых мало:

– Это она виновата в смерти мужа! Она и ее проклятая выставка!!!

Тем временем Кабулов, даже не пытаясь урезонить истеричную вдову, как всегда, осторожничал:

– Ситуация сложилась непростая.

Хотя на самом деле все было до неприличия просто: после кражи музею срочно требовался козел отпущения, и его нашли. Вот только как теперь жить с этим «козлиным билетом», Арина плохо себе представляла. А мозг ее будто бы отказывался воспринимать неслыханную, невероятную несправедливость.

В тот же день она написала заявление об уходе, прочитав которое Кабулов, это ей уже потом передали, выглядел удивленным и даже несколько озадаченным.

– Он предполагал ограничиться выговором, – сказала ей секретарша.

Она, как и многие, жалела Арину, сочувствовала ей. Но это сочувствие жгло намного больнее, чем злорадная улыбка Марины Эдуардовны.

Уходя из музея, Арина думала, точнее, утешала себя мыслью о том, что теперь все ее время будет принадлежать ей и только ей.

«Отныне никакой бумажной волокиты! Никаких занудных методичек, никаких общих собраний, никаких бессмысленных споров об эффективной организации выставочного пространства…»

Она воображала, как станет работать дома, много и плодотворно, без всякой обязаловки.

День спустя Арине позвонил Левка, цитировал статьи из Трудового кодекса, дескать, музейный кадровик что-то серьезно напортачил с ее увольнением, но ни возвращаться в музей, ни тем более судиться она не собиралась. Кроме того, Михеев, как и обещал, связался с Павленко и «навел конкретику», поэтому на допросы Арину больше не вызывали. Отныне следственные действия происходили вне поля ее зрения.

Большим утешением для нее служил этот недавний заказ фонда «Таубер» – работа, которая ее по-настоящему захватила. Да и сама заказчица, судя по всему, была довольна. Уже существовала договоренность об экспонировании двух первых мемориальных предметов из списка Натальи фон Паппен. Та не скупилась на похвалу, но торопила с поисками перстня. Наметившееся сотрудничество с фондом обещало быть прибыльным и, возможно, долгосрочным.

И вот тогда, когда, казалось бы, можно было бы немного успокоиться, забыть про музей, прийти в себя и залечить кровоточащую рану ущемленной гордости, на ее электронную почту, как удар под дых, пришло это письмо:

«…Фонд “Таубер” разочарован результатом ваших исследований… выбранное вами направление поисков оказалось в корне ошибочным… в связи с вышесказанным мы вынуждены прервать наше сотрудничество…»

Строчки заплясали у Арины перед глазами, а из груди ее вырвался глухой стон. Но стон этот тотчас утонул в Тамарином щебетании о масках и санаториях, из-за которых и вышла ссора.

И хотя в голове Арины царила полная сумятица, она все-таки жалела, что накричала на мать. Тамара, конечно, тут ни при чем, не виновата, она такая, какая есть, ее не переделаешь, и вообще у нее «руки болят, если маникюр не сделала».

Под тяжким грузом мыслей Арина поплелась на кухню. Генка сидел в своей клетке и смотрел в окно, за которым накрапывал унылый декабрьский дождь. На улице уже стемнело. Свет от фонаря блестел в большой луже во дворе у входа в подъезд. Арина зажгла плиту, поставила на конфорку кофейник и закурила. От сигареты ей стало как будто бы легче.

На плите уютно запыхтел, зафыркал кофейник, и в клетке мгновенно оживился попугай.

– Гена хор-рош-чая птич-ка! – напомнил он о себе.

С дымящейся чашкой в руках Арина прошлась по коридору. Из-за двери Тамариной спальни доносился скорбно-слезливый голос.

«Небось Людмиле с отчетом звонит, жалуется на истеричку-дочь, – вздохнула Арина. – Выпью кофейку и пойду мириться».

Тамара была обидчива, но долго обиду не держала.

В комнате Тамары царил полумрак – в трехрожковой люстре перегорели лампочки, но она никогда не меняла их сама, боялась и ждала, когда придет домашний электрик – Арина. Единственным источником света оставался торшер, подле которого в кресле, укрыв ноги пледом, сидела мать. Оказалось, она вовсе не жаловалась на дочь, а мирно читала книгу, читала вслух.

«Ну, разумеется! Ей же не с кем общаться!»

– Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне реквием и скрылся…