Рокси

— Все другие пациенты сидят и читают эти мерзкие журнальчики — ну, ты знаешь — дурные причуды знаменитостей, все такое. Как будто рак сам по себе еще недостаточная пытка. — Он закрывает глаза и стонет. Тошнота наплывает на него волнами, и эта волна из тех, что можно назвать девятым валом. Когда она проходит, преподобный закутывается в одеяло и дрожит всем телом, хотя в комнате совсем не холодно. Он хочет откинуть спинку реклайнера, но сил не хватает, так что он прекращает попытки и сидит с прямой спиной. А потом его рвет на журнальный столик.

Преподобный включает электронную сигарету, проверяет маленький стеклянный картридж со мной, сконцентрированной до густого янтарного масла.

Саксофон играет новую мелодию, печальную и проникновенную.

— А ты знаешь, что джаз когда-то считали музыкой дьявола? — небрежно замечаю я.

— Кто бы говорил! Тоже мне еще моральный авторитет.

Бросаю взгляд на его электронную сигарету — огонек показывает, что она готова к употреблению.

— Ну что, Джо, поехали? — спрашиваю.

— Вот как! Мы теперь запанибрата?

Я пожимаю плечами. Он косится на сигарету, но не трогает ее.

— Ты не единственный мой компаньон, — произносит преподобный.

— Конечно нет. Любой из твоего прихода примчался бы сюда в одну секунду, если бы ты позвал. Так почему не зовешь?

Он поджимает губы.

— Чтобы они узрели меня в таком состоянии?

Я знаю, что люди звонят ему все время. Он говорит им, как счастлив иметь такую поддержку. Благодарит и уверяет, что любит их всех, а затем вновь погружается в свое добровольное одиночество. Он притворяется, что поступает так из тщеславия и гордыни, но я-то знаю правду. Он не в силах вынести бремя их сочувствия.

Наконец, он поднимает маленький пластиковый цилиндр, неглубоко затягивается, выкашливает все обратно, потом затягивается глубже и задерживает дыхание. Тишина, звучит лишь Колтрейн… Затем преподобный медленно выдыхает и кривится от ожога, с которым я покидаю его легкие.

— Ты хоть имеешь понятие… кха-кха… как я тебя… кха-кха… ненавижу?

Я не отвечаю. Вместо этого массирую его стопы, пока в них не начинается покалывание, затем повторяю то же самое с его руками. Теперь в паузах между нотами преподобный слышит мой голос намного яснее. Он смотрит на картину на стене, изображающую яхту под парусами ясным солнечным днем. Ничего особенного. Но под моим влиянием мазки живописца, пробудившись к жизни, укладываются в дотоле скрытые узоры. Даже в раме вдруг обнаруживается что-то новое, чего он никогда не замечал раньше. Кажется, будто все предметы обрели лица. Тарелки в застекленном шкафчике похожи на большие испуганные глаза. Верньеры и шкалы на винтажном стерео улыбаются и подмигивают. Любопытный эффект, обусловленный моим присутствием. Граница между живым и неживым размывается. И всё наблюдает за тобой.

— Я ощущал твою вонь на одежде моей дочери, — сообщает он мне. — Она пыталась скрыть ее, но безуспешно.

— И тогда ты выгнал ее из дома.

— Любовь бывает трудной. Но ведь дочка, кажется, стала чистой?

— Ну-у, особо грязной она никогда и не была, — возражаю я. — Мы с ней и сейчас иногда проводим время вместе. Чего я не могу сказать о вас, отце и дочери. Когда ты видел ее в последний раз? Она хотя бы знает, что ты болен?

— Ей незачем это знать. — Его подбородок каменеет, но я нажимаю на известные мне точки по обеим сторонам лица и снимаю напряжение.

— На похоронах, — выдавливает он наконец. — Последний раз я видел ее на похоронах ее матери.

Его жена умерла во время пандемии. Вирус подхватили оба, но он выжил.

— Сара была хорошая женщина, — вздыхает он. — Почему Он прибрал ее, а не меня — никогда не пойму.

— Неисповедимые пути, знаешь ли…

Он снова застывает.

— Надо мной можешь издеваться, сколько хочешь, но моя вера — это красная линия.

— Ты прав, я прошу прощения.

На пару секунд я затихаю, но мне необходимо спросить…

— Она ни разу не пошатнулась? Я имею в виду, твоя вера?

— Я не могу позволить ей пошатнуться. Не сейчас. — Он слегка горбится. — Знали бы мои прихожане, что я ищу облегчения у тебя!..

— Это наша с тобой маленькая тайна.

Он крутит головой, и его шея похрустывает, как старая виниловая пластинка.

— А ты — во что веришь ты? — спрашивает он. — Если вообще веришь во что-то.

— Я верю, что всему свое время, и время всякой вещи под небом.

На его лице появляется тень улыбки.

— «Экклезиаст, 3. Может быть, в тебе и заключена толика благодати. — Он вздыхает. — Я вот все думаю: то, что я прибегаю к тебе — это просто слабость или урок, который я должен усвоить?

— Ответить на это можешь только ты, Джо.

Он закрывает глаза и начинает тихо молиться, прося Господа наставить его. Он бубнит невнятно, но Бог понимает даже самые невразумительные молитвы. Я по-настоящему восхищаюсь убеждениями преподобного. Убеждение и мотивация никогда не были моими сильными сторонами. Меня иногда обвиняют в том, что я, мол, верховная жрица апатии. Может и так, но разве не заслуживает каждый хоть изредка роскоши совсем ничего не делать? А потом заказать пиццу.