Роксолана. Страсти в гареме

– Какая же я тебе мать?! Хочешь напомнить, что отдала тебе свою дочь? Так знай же – не я отдала Михримах, а султан. Убийца хотел иметь своим зятем тоже убийцу. Разве не ты убил Байду? А я если и имела еще после того какие-то надежды на твое очищение, то только потому, что у тебя славянская душа. Но теперь знай: человек может разговаривать на том же языке, что и ты, а быть величайшим преступником. Язык не имеет значения. А душа? Разве ее увидишь в человеке? Была слепой и теперь должна расплачиваться. Так зачем пришел – хвастать или убивать?

– Ваше величество, умоляю вас, выслушайте своего раба!..

В самом деле раб, и все здесь рабы, может, и сам султан тоже раб, только она свободна, потому что не поддавалась никому и ничему и не поддалась. Не боялась ни угроз, ни предсказаний. Когда солнце будет скручено, когда звезды облетят, и когда моря перельются, и когда зарытая живьем будет спрошена, за какой грех она была убита, – может, лишь тогда узнает душа ее, что приготовлено ей на этом свете. Но нет! Клянусь движущимися обратно, текущими и скрывающимися, и ночью, когда она темнеет, и зарей, когда она дышит, – буду бороться даже с безнадежностью, чтобы самой смерти навязать высокий смысл жизни, как зерно, которое умирает, чтобы жить снова и снова неистребимо, вечно.

– Кровь на тебя и на твоего султана падет, как листья на землю!

Сказала это или только подумала? Как бы там ни было, Рустем зашевелился неуклюже, готов был бы съежиться от ее взгляда и ее слов.

– Ваше величество! Моя ли в том вина? Слепым зеркал не продают. Пришел человек, сказал, донес.

– К кому пришел?

– Ко мне. К султанскому уху не был допущен. Ну, а без провожатого не дойдешь даже в ад.

– Выбрал тебя в провожатые?

– Ничтожный евнух с кухни. Я отправил его в ад. Но весть уже была во мне. Что я мог, ваше величество? Такое преступление. Измена. Я был благодарен Аллаху, что он избрал меня оружием. Если бы можно было знать! Сердце, как стеклянный дворец, лопнет – уже не склеишь.

Она поморщилась:

– Мог бы и не упоминать о своем сердце.

Но Рустем должен был выговориться, как будто надеялся очистить душу.

– Когда стоит большая мечеть, не надо молиться в малой. Я бросился к его величеству султану. Ведь тот подлый доносчик сказал, что заговор против падишаха затеял Ахмед-паша.

Заговор против падишаха. Заговор, заговор, заговор… Не надо было брать ей Ахмед-пашу. Не к каждому дереву прислонишься.

– И что же? – непроизвольно спросила зятя.

– Ахмед-паша попытался хитрить и тут. Поставленный перед султаном, взял всю вину на себя, упал на колени, молил о наказании и прощении. Мерзкие хитрости, как всегда у этого человека. Но когда спустили его в подземелье Топкапы, пришел туда сам падишах, и начали дробить этому хитрецу кости, Ахмед-паша выдал…

Рустем-паша умолк и начал вытирать пот на лице.

– Кого же выдал? Меня? – спокойно спросила Роксолана.

Рустем-паша молчал.

– Кого еще? – резко допытывалась она.

– Шах-заде Баязида, – шепотом ответил дамат.

– Больше никого?

– Больше никого, ваше величество.

– И тебя прислали убить меня?

– Я прибежал сам.

– Убить?

– Ваше величество, сказать!..

– Не испугался, что будешь наказан?

Он молчал и корчился на ковре.

– О Баязиде что знаешь? Не было никаких повелений?

– Не было.

– Хорошо. Береги Михримах. Может, хоть моя смерть поможет тебе.

– Ваше величество! Я помогу вам.

– Иди прочь! Сама встречу султана и его убийц.

– Ваше величество!..

– Иди!

Только теперь наконец могла признать, что осталась одна на всем белом свете. Еще день-два тому назад ей казалось, что может стать всемогущей и осуществить все, о чем думалось и не думалось, и ничто уже не стояло на пути, но ниоткуда не было и помощи. Двое сыновей, которые остались в живых, ей уже не принадлежали. Один должен был спасаться от гнева падишаха, другой равнодушно ждал трона. Она звала своих мертвых сыновей, а они отвечали ей молчанием. Еще вчера верила, что она единственное зрячее и разумное существо среди окружающего ее озверения, не подвластного разуму, заполоненного преступными инстинктами, но – о ужас! – теперь должна была убедиться, что какая-то неведомая сила гонит ее к гибели, точно так же, как и тех зверей, – зрелище жалкое и унизительное.