Роксолана. Страсти в гареме

В отчаянии и безысходности Кучук кинулся к султанскому зятю Рустем-паше. Прислуживал ему целых десять лет, знал, как зол теперь дамат на Ахмед-пашу, который забрал у него государственную печать, решил сказать визирю не всю правду, а только половину – об Ахмед-паше, а уж там пусть как знает. Если все закончится лишь тем, что дамат столкнет Ахмед-пашу и снова станет садразамом, то и тогда он, Кучук, будет иметь свою выгоду, может, будет считаться довереннейшим человеком у султанского зятя.

Рустем-пашу Кучук нашел сразу. С другими визирями паша слонялся по Топкапы, надеясь, что будет допущен в куббеалты, поэтому когда столкнулся во втором дворе с незадачливым своим ахчиуста, мало и удивился.

Кучук кланялся до самой земли, чуть ли не ползал перед Рустем-пашой.

– Тебе чего? – хмуро спросил тот.

– Хочу внести в преславные уши весть.

– Весть? – удивился Рустем-паша. – Таких, как ты, шатается здесь знаешь сколько?

– Весть о государственной измене, – прошептал Кучук.

Рустем схватил его за ворот, поднял, с силой опустил на землю.

– О чем, о чем? А ну, говори до конца, но если врешь, то самым большим куском от тебя остануться уши.

Кучук зашептал ему об Ахмед-паше, об убийствах, которые должны быть. Об угрозе жизни султана. Об…

Султанский зять схватил своей могучей рукой ничтожного евнуха и поволок за собой.

– Будешь со мной, – бормотал Рустем, – будешь где я. Не ищи мертвых коней, чтобы снять с них подковы. Всякая птица из-за языка гибнет.

Потом неожиданно крикнул своим людям, которые его сопровождали:

– Взять этого ошметка и вырвать ему язык!

Так сомкнулись над ничтожным человеком все случайности, которые были и должны были быть, и похоронили его под своими обломками. Потому что в этой жизни нет ничего вероятнее смерти.

Отмщение

Роксолана окружила себя женщинами. Старыми, молодыми, важными, владетельными и просто без всякого значения. Пряталась между ними, обложилась ими, будто тучей, стояла на шаткой, колеблющейся туче, а могла бы стоять на туче, как вседержитель.

Но султан ожил, вся сила стекалась к нему, притаившийся мир лежал на его ладони, и снова эта ладонь должна была обернуться для Роксоланы ладонью судьбы.

Целый день провела в садах Топкапы. Те, что под гаремом, что смотрели на Золотой Рог, на Стамбул. Розово-синий город и пепельные громады мечетей над ними – Баязид, Фатих, Селим, а между Баязидом и Фатихом холм Сулеймание, крупнейшей из всех джамий, которая словно бы возвышается, раскрыливается над Стамбулом, взлетает в небо, и этот гигантский город, пепельно-синий, холмистый, будто спина дракона, тоже летит ниоткуда и никуда, и она, усевшись на жесткой спине, бугрящейся куполами мечетей, с вздымавшими ввысь шпилями минаретов, то розовых, будто детское личико, то необыкновенно белых, будто призраки, тоже летит, но падает и падает в сады гарема, туда, где кипарисы и платаны, туда, где железные и иудины деревья, деревья для печали, для рыданий, для отчаяния.

День не принес ей ничего. Султан ожил и молился в мечети за свое спасение. Молилась ли она? Только отцовской молитвой: «Ущедри зовущую со страхом. Ущедри…»

Султан не звал ее, может, и не вспоминал, может, и вовсе забыл, и все забыли. Даже кизляр-ага Ибрагим куда-то исчез, пропали все евнухи, не охраняли, не следили, скрылись все враз, так, будто говорили: «Беги! Вырывайся на свободу!». А где ее свобода, за какими стенами, просторами и бесконечностью времени?

Сидела в своих мраморных, раззолоченных покоях, не спала до утра, не смежила даже век, невольно прислушивалась к каждому шороху, к журчанию воды в фонтане, к вскрикам своего исстрадавшегося сердца, утомленно посматривала на разметанные в черных настенных кругах золотые буквы священных надписей, трепетавших, как птицы в окнах. И сердце у нее в груди трепетало так же в ожидании неминуемого.

Почему никто не шел к ней? Куда-то исчез великий визирь Ахмед-паша, пропал кизляр-ага, и молчит, тяжко молчит Сулейман. Уже узнал, что хотела его смерти? Но, видит бог, не убивала его и не посылала убийц, потому что лежал мертвый. А разве можно желать смерти для мертвого?

На рассвете неожиданно пришел вдруг зять Рустем. Скребся в двери, как пес, изгнанный хозяином, втиснулся на белые ковры приемного покоя султанши, понурый больше, чем всегда, лицо под черной бородой было синюшное, будто у утопленника.

– Что это с тобой? – вяло поинтересовалась Роксолана.

– Ваше величество, я снова великий визирь.

– И так рано прибежал похвалиться?

– Ваше величество…

– Какой же ценой? Кого-нибудь убил?

– Если бы…

Она посмотрела на него внимательнее. Слишком хорошо знала этого человека, к которому когда-то была благосклонной, потом возненавидела его, в дальнейшем снова вынуждена была ему покровительствовать, чтобы снова охладеть, может, и навсегда.

– Ага, – сказала, не скрывая злорадства, – уже знаю: должен кого-то убить. Может, меня? Потому и прибежал на рассвете. Не мог дождаться утра.

Рустем упал на колени, тупо мыча, пополз к ней по ковру.

– Ваше величество! Мама!

Роксолана брезгливо отодвинулась от своего зятя.