Роль, заметная на экране

— Не огорчайтесь, Раечка. Где ваша чудесная улыбка?..

— Комплименты в другой раз, Вадим Ефимович! — недовольно перебила его Анна Николаевна. — Положение очень серьезное и для Раи, и для меня… Итак, Раенька, мы будем встречаться только для дела и разговаривать только о деле. И запомни, девочка, у нас здесь всего один друг — Копылевский, — кивнула она в сторону Вадима.

Он смотрел на меня так, что в этом сомневаться не приходилось.

— Конечно, если понадобится, мне приятнее всего обращаться за помощью к вам, — искренне призналась я ему.

— Нет, девочка, этого делать не стоит, — отрицательно качнула головой Анна Николаевна. — Все не так просто, как тебе кажется. Словом, никуда не суйся. Сиди и жди. Я сама найду возможность сделать для тебя все… Вот, черт, опять потухла! — сердито воскликнула она и, бросив окурок в окно, поднялась. — Ну, дел еще полно… Идемте, Копылевский!

Уже взявшись за ручку двери, она обернулась и помахала рукой:

— Спокойной ночи, Раенька.

— Спокойной ночи! — повторил и Вадим, выходя следом за ней.

— Спокойной ночи! — ответила я, понимая, что никакого спокойствия быть не может, несмотря на ее улыбку и на его долгий, обволакивающий взгляд. Все получилось слишком неприятно.

В глубине души у меня была надежда, что Анна Николаевна немного преувеличивает. К тому же прятаться от недоброжелательства я считала малодушием и упрямо заставила себя выйти из каюты.

В столовой несколько человек заканчивали ужин. За дальним столом играли в преферанс. Я подошла к газетам, развешанным на стене, и начала читать статью, посвященную двадцатисемилетию со дня начала Великой Отечественной войны. Я читала газету еще утром, в самолете, но тогда все пассажиры горячо обменивались мнениями, вспоминали прошедшее, выражали надежду, что война не повторится. Теперь же мне некому было сказать и слова. На меня никто не обращал внимания. Пришлось, приняв независимый вид, отправиться дальше.

Я чуть не столкнулась в дверях с Михаилом Алексеевичем, директором съемочной группы, который и привез меня на пароход. Его широкое лицо осталось озабоченным, хотя он и улыбнулся мне.

— Устроились? Все в порядке? — спросил он и, не дожидаясь ответа, исчез за дверью.

Мне ничего не оставалось, как продолжать прогулку.

Я заглянула в коридор носовой части парохода, где размещались работники киногруппы. Там было пустынно, только за дверями кают приглушенно звучали голоса.

Зато на верхней палубе теперь было полно народа. Многие, собравшись группами, оживленно разговаривали, другие, опершись на поручни, смотрели, как невдалеке от парохода со смехом и криками плескались в реке купальщики. На меня никто не взглянул. Немного постояв, я спустилась в боцманскую каюту.

Такой одинокой я оказалась впервые, хотя росла сиротой.

Мой отец, тяжело раненный в последние дни войны, боролся несколько лет за свою жизнь, но так и не смог выздороветь. Я родилась через неделю после его смерти. А девяти лет я потеряла маму.

Мне кажется, что мама и отвезла меня в хореографическое училище, предчувствуя недоброе: она все время болела. Я с детства была плясунья, все школьные педагоги советовали везти меня на экзамены в балетную школу. Так я и оказалась в интернате училища, где жили все ученики, приехавшие из других городов.

Конечно, я ревела, когда мама сказала, что уедет домой без меня. Она и сама плакала, но утешала скорой встречей на каникулах, гладила мою только что остриженную голову и говорила, что я стала похожа на ежика. Мы прощались в медпункте, так как маме сделалось плохо, и старушка в белом халате успокаивала нас обеих.

Когда меня уводили из медпункта, мама старалась улыбаться:

— Ах, керпе, керпе!

Это единственное башкирское слово, которое я теперь помню. «Керпе» — «ежик».

В училище было столько нового, что я скоро совсем перестала плакать. Писем я не получала, но фельдшерица из медпункта, которую все мы, малыши, звали бабушкой, рассказывала, что мама больна, писать не может, но радуется моим успехам в балете. Бабушка из медпункта тоже называла меня керпе, хотя после посещения зоопарка в нашем классе объявили, что я похожа на длинноногого, длинношеего верблюжонка.

Перед зимними каникулами бабушка привела меня в кабинет директора.

— Раечка, — мягко сказала наша всегда строгая начальница. — Не хочешь ли ты эти каникулы провести с Ольгой Михайловной? Маме твоей немного хуже. Домой ехать тебе нельзя.

— Погостишь у меня? — спросила бабушка и, встретившись со мной взглядом, торопливо отвела свои добрые серые глаза.

Тут я все поняла и закричала:

— Нет, нет, неправда! — будто этот протест мог что-нибудь изменить…

Бабушка, обнимая меня, приговаривала:

— Ах, керпе, керпе!

Этот день я запомнила на всю жизнь.