Ролан Барт. Биография

Стирание явно прочитывается в притче о классной доске из книги «Ролан Барт о Ролане Барте», которую часто анализировали. Действие происходит в Париже, в лицее Людовика Великого. Месье Б. – учитель в третьем классе, старичок, «веривший в социализм и в нацию», выписывает на классной доске имена родственников учеников, «павших на поле брани»: подросток стесняется собственной исключительности (большинство называет дядю или кузена; отца может назвать лишь он один!), стыдится патриотизма, о котором говорят с дрожью в голосе, и высокопарного фамилиализма учителя. Он хочет запомнить только стирание, знак, который практически и появляется, и исчезает в одном и том же движении. «Но как только список стирали с доски, от этой публично заявленной скорби не оставалось и следа; в реальной, всегда молчаливой жизни фигурировало просто семейство без социальной привязки: не приходилось ни убивать отца, ни ненавидеть свою семью, ни отвергать свою среду – сплошная фрустрация эдипова комплекса!»[82] Не хватает фигур Авторитета, независимо от того, какую форму они принимают – Закона или Смысла. Если оглянуться назад, детство и юность кажутся отмеченными нехваткой места оппозиции. Именно по этой причине, как показывает Франсуаза Гайар, анализирующая этот отрывок в книге «Барт, судья Ролана», почти все его жесты, связанные с этим отсутствием реактивной утопии, содержат в себе больше имитации, чем оппозиции. Она выдвигает тезис, согласно которому, в отличие от большинства интеллектуалов своего поколения, которые были в основном оппозиционерами, черпавшими легитимность из борьбы с существующей властью, Барт изобрел образ разлагающего интеллигента, диссидента, действующего изнутри, а не нападающего извне. «Данная роль – роль того, кто разлагает легитимность, приходящая на смену унаследованной от Просвещения роли разрушителя догм, легитимированных одним только отправлением власти»[83]. По ее мнению, эта краткая история о стирании уполномочивает Барта принять эту роль, поскольку он лишен не только символических отцов, но и частного отца, и напоминание о ней выполняет легитимирующую функцию, подразумевая, что эмансипация лежит у самых истоков. Она связывает фрагмент о классной доске с фрагментом «Разложить/разрушить», где Барт говорит, что «исторической задачей интеллектуала [является] поддерживать и подчеркивать разложение буржуазного сознания» и где он противопоставляет разрушение, приходящее извне, разложению (синониму расстраивания, разрывания и разваливания, трех терминов, формирующих их речь), происходящему изнутри[84]. Это сближение Франсуаза Гайар производит вполне оправданно, поскольку во фрагменте «Политика/мораль» Барт спокойно говорит, что «единственным Отцом, какого я знал (то есть сам себе придумал), был Отец политический»[85], даже если, как мы увидим, подчинение этой власти было само по себе незаметным.

Но тему стирания можно прочитать и иначе: например – в семейном романе «Ролан Барт о Ролане Барте», – что оно ведет к замещению. Подпись к фотографии полуторагодовалого ребенка связывает ее с другой генеалогией, уже упоминавшейся повторяющейся генеалогией самого настоящего семейного романа: «Современники? Когда я начал ходить, Пруст был еще жив и заканчивал „Поиски“»[86] Операция допускает иронию. Кроме того, возникает закольцовывание мотивов. Вместо того чтобы умереть, Барт должен был провести семинар по Прусту и фотографии. Среди снимков Поля Надара, которые он выбрал, есть фотография Габриэль Шварц – еще ребенком, с теми же большими глазами немного навыкате и мечтательным видом, которые слегка напоминают маленького Ролана. Объяснение, которое он дает присутствию этого портрета 19 февраля 1883 года как иллюстрации мира «Поисков утраченного времени», не имеет отношения к Прусту: «Я выбрал эту фотографию, потому что мне очень нравится лицо этой девочки»[87]. Стирание нарушает жанр. Оно также нарушает социальную среду. Мать, как источник всего, оттесняет солидную и ритуализованную среду, имевшуюся по отцовской линии. «На самом деле у меня не было среды, когда я был подростком, поскольку я был привязан только к матери, моей единственной семье. […] И следовательно, не имея настоящей социальной среды, я испытывал определенное одиночество»[88]. Или вот еще: он «не принадлежал ни к какой среде»[89].