Ролан Барт. Биография

Эллипс, фрагмент, вариация, ритм – вот стиль, позволяющийся освободиться от реактивного дискурса. У Барта также особый тембр голоса, и зерно голоса ощущается в письме. Голос такой же хрупкий, как и тело, он несет в себе его настроения, аффекты. Как и фотография, он тоже сигнализирует о том, что «это было». Это объясняет, почему наряду с семинаром «Лексика автора» Барт также проводит семинар, посвященный голосу, на котором ставит записи lieder в исполнении Шарля Панзера́, Фрица Вундерлиха и Катлин Феррье: «Поет само тело, одновременно оглушительно и тайно», это «шепот в полный голос»[1025]. Эта сдержанная интимность, чувство близости, которое она дает, вероятно, более всего тронула корреспондентов Барта, благодаривших его за присланную книгу. Фернану Броделю понравилась в ней «простота и поэзия». Морис Пенге поражен ее изяществом: «Речь об изяществе, лишенном какой бы то ни было театральности, заносчивости, шика. Которое к тому же совпадает с мудростью, какой можно только позавидовать, и с полной свободой бытия». Жан-Пьер Ришар говорит о «почти бесконечной лабильности книги» и о «чувстве близости», «чистоте», «нотке, которая есть только у Вас, и в которой неразрывно связаны деликатность, дерзость, чувственность»[1026].

Но самый яркий отзыв дает Морис Надо`, предоставивший Барту возможность еще больше усилить диссеминацию его имени. Статья «Барт в третьей степени» выходит в La Quinzaine Littéraire 1 марта 1975 года. Автор подвергает собственный текст того рода анализу, который он проводил в «Мифологиях», раскрывая лежащую в его основе идеологию, сопровождающие его образы. В то же время Барт иронически разоблачает легитимность собственного имени, рассеянную по множеству фигур.

Он может публиковать сколько угодно заявлений, интервью или статей, окутываться дымовой завесой пояснений, словно каракатица облаком чернил, – но ничто не поможет: как субъект воображаемого и идеологического, он фатально обречен не узнавать себя (то есть не заблуждаться, а бесконечно откладывать истину на протяжении речи), что бы он сам ни писал о себе и каким бы именем ни подписывался, будь это даже надежнейший из псевдонимов – собственное имя, его Имя Собственное[1027].

Барт решительно помещает свое имя в область воображаемого. Он показывает, что оно тоже может быть фантазмом. Таким образом, он делает относительной любую легитимацию. Именно это позволяет ему сказать в передаче Жака Шанселя, что «награды, поступающие от социального порядка, могут быть очень интенсивными, но никогда не бывают очень длительными, потому что потом вы возвращаетесь к своим рабочим обязанностям, к необходимости делать что-то другое, продолжать, и тогда на вас снова обрушиваются сомнения, тревоги или трудности, которые и образуют ткань нормальной жизни»[1028]. Он тоже позволяет своему имени раствориться в псевдонимах.

Коллоквиум в Серизи

В Серизи происходит триумф «Р. Б.», с этого момента обреченного на большую критическую удачу. То, что в начале было всего лишь «незначительным» обозначением, взятым у Соллерса, чтобы убрать порой слишком двусмысленное местоимение «он», приобретает все черты мифа – мифа «Барт в письме»: Барт и его тексты, Барт, о котором пишут, не принимая во внимание его личность, Барт, который пишет или вот-вот возьмется писать. На коллоквиуме 1977 года обозначение Барта его инициалами уже означает до некоторой степени близкое знакомство с ним. Там он еще не пытается сделать из этого «знакомый код». На худой конец, он мог бы превратить его в псевдоним наподобие Эрте, но написал бы его через h, Herbé (об этом напишет «роман» Филипп Роже). В конце коллоквиума Барт даже упоминает чувство, что его чего-то лишили, к счастью или к несчастью – неясно: «В подражание Дао мы практиковали Вунмин, Воздержание от Имен Собственных, словно бы важной функцией коллоквиума было научить быть свободными от имен. И даже когда имя собственное (мое) произносилось, то, кажется, всегда не напрямую»[1029]. Гостям коллоквиума действительно было предложено использовать Барта и его творчество как «предлог» для изложения их собственных идей: у Барта может сложиться впечатление, что его подчиняют «идолу» каждого. Возможно, он ценит непрямые высказывания как таковые, но только не тот факт, что его делают опорой или инструментом всех языков.