Ролан Барт. Биография

Неделя проходит хорошо, несмотря на его волнения, его самый большой страх – страх, что его мать умрет, который в самых разных обличьях преследует этот коллоквиум. «У истоков всего – Страх»: Барт возвращается к этой формуле перед самым своим выступлением. Страх глупости, унижения, страх остаться без защиты, самое главное, этот страх у истоков, на месте и вместо отца, страх конфликта, который, собственно, и является темой его выступления. Кульминацией становится выступление Роб-Грийе. Оно приводит к диалогу с Бартом и столкновению с публикой, превращающему его в самый настоящий хэппенинг (вошедший в легенды той невероятной эпохи, когда большие конференции по гуманитарным наукам еще были аренами схватки). Роб-Грийе справедливо указывает на трудность, лежащую в основе имени Барта, связывая ее не просто с писателем, а с ощутимым присутствием тела в его тексте: «Непрозрачные, подозрительные отношения, в любом случае осужденные любым направлением». Здесь в дружеской форме разыгрывается разногласие, возникшее между ними в 1960-е годы, и Роб-Грийе в данном случае неожиданно ярко исполнил роль критика, того, кто провозглашает смерть автора, а Барту отдал роль романиста:

Это очень сильное вторжение персонажа в текст, ощущение того, что я имею дело с телом, с влечениями, с нечистыми вещами, вероятно, приводит к тому, что этот текст становится просто глашатаем этого тела, что в действительности может вызывать только досаду у того, кто, подобно мне, участвовал во всем этом предприятии по изыманию автора из его текста.

Они поменялись ролями, но Роб-Грийе всегда признает, что Барт обошел его на целый корпус. Новый роман оказался в тупике, и, если в романе может произойти что-то новое, оно будет исходить от «кого-то, кто откажется быть профессиональным романистом». «„Фрагментами речи влюбленного“ ты преодолел не просто общество, но самого себя, шагнув к тому, что через двадцать лет, возможно, предстанет как Новый новый новый роман 1980-х. Кто знает?»[1032] Здесь мы видим все ту же идею, что ум Барта делает его провозвестником будущего, что его противоречия имеют больше перспектив, чем авторитетные заявления или манифесты о современности.

Барт отвечает всем охотно и благосклонно. Он не возражает напрямую, но способен проявить твердость. Например, вопреки сказанному Жаком-Аленом Миллером и Аленом Роб-Грийе, он утверждает, что в его тексте нет его тела, а есть фантазм тела. Он внимательно следит за тем, чтобы никто из присутствующих не чувствовал себя исключенным. Порой ему неловко постоянно находиться в центре внимания, быть предметом разговора. Желание Барта несколько приглушить падающий на него свет чувствуется в аллегории, которую он придумал по случаю: место, называющееся не Серизи-ла-Салль, а Брюм-сюр-Мемуар, Туман-в-Памяти: «Это размышление, которое могло бы иметь некоторые последствия для письма; письмо было бы туманом в памяти, той несовершенной памяти, которая также несовершенная амнезия, это, по сути, и есть поле тематики»[1033]. Туман, уклонение, тайна, упоминавшиеся ранее на коллоквиуме в связи с «Арманс» Стендаля (где тайна не раскрывается), остаются добрыми феями, смягчающими «я» и «для меня» тенью неопределенности.

Первая половина 1977 года, от «Лекции» в Коллеж де Франс в январе до публикации «Фрагментов речи влюбленного» в марте, затем коллоквиума в Серизи в июне, бесспорно, была моментом легитимации. Случившаяся незадолго до смерти его матери, она быстро показывает, насколько тщетна публичная легитимация, когда ее нельзя больше разделить с самым любимым человеком. Личная катастрофа моментально смела все символические преимущества отличия.

Глава 16 Барт и Фуко