Несмотря на то что я в Байонне, я совсем не думаю о романе; я абсолютно уверен, что не стану его продолжать; я так решил. Причин множество: первая в том, что я слишком доволен моей жизнью здесь, прелестями этого дома, где меня избаловали, как самого настоящего каноника из Анатоля Франса, чтобы роман, который я мог написать, был окрашен той же горечью, той же язвительной и злопамятной резкостью, что я мог представить себе несколько месяцев назад. В моем возрасте еще не говорят «я постарел»; но надо, наконец, признать, что мы развиваемся, и наше мужественное негодование распространяется на предметы куда более важные, чем просто испорченность некоей социальной среды. Я хочу сказать, что теперь истории моей бабушки, рассказанные с большим остроумием, кажутся мне забавными и обезоруживают мой гнев. Вот в чем, я думаю, практическая причина.
Но он добавляет и причину более литературного характера, показывающую, что набросок романа уже соответствует поискам формы: «Теоретическая причина в том, что, если я должен что-то написать, это что-то всегда будет встраиваться в рамки, в „тональности“ Искусства; а роман по определению – жанр антихудожественный; форма в нем – приложение к содержанию, а психология неизбежно душит эстетику. Я не ругаю его за это: всему своя роль. Кажется, у меня есть определенное понятие о произведении искусства в литературе, которое пока еще мало чем подтверждается». Эти причины, как мы видим, касаются самого жанра, ограничения которого подростку кажутся слишком тесными. Его поиски легко приведут к более эстетским формам, которые он опробует в коротких театральных пьесах или музыкальных композициях, дивертисменте[173]
и даже начнет сонату.