Роман

— Он уезжает из дома на рассвете и медленно направляется проселочными дорогами в Ньюмюнстер, чтобы поглядеть на город, где Повидло учился в школе, а затем через тоннель продвигается к вашему поместью, чтобы вспомнить, как оно выглядит при различном освещении. Затем чуть ли не со скоростью пешехода он едет по Кат-офф к ферме Фенштермахера, где молча сидит в машине, отбирая себе детали: снесенный теперь амбар, новый навес, окружающие поля. Пытается представить себе, как выглядело крестьянское подворье в начале века, до того как его нынешние владельцы распродали лучшие земли. Затем едет на восток по Рениш-роуд, пытаясь понять, что связывает Фенштермахеров с Дрезденом. Ближе к полудню, — рассказывала она, — он возвращается тем же путем, чтобы рассмотреть местность под другим ракурсом в ярком свете морозного декабрьского дня. Поездка обычно заканчивалась у Цолликофферов, от которых он звонит мне, чтобы предупредить, что будет обедать с Германом. Потом он принимался обсуждать с Цолликофферами печальные факты убийства. Лукаса, похоже, страшно интересует, как Герман реагировал на различные аспекты этого преступления.

К двум часам Йодер возвращался домой, чтобы вздремнуть, затем вставал, садился в машину и повторял свой утренний маршрут, стараясь увидеть те же самые места в сумерках. После этого, дождавшись полной темноты, отправлялся туда, где Повидло выбросил в Ванси свой стальной прут. Когда за поздним ужином Эмма спрашивала его, что он делал, ответ у него всегда был одним и тем же:

— Рыскал по земле.

* * *

ВТОРНИК, 24 ДЕКАБРЯ. В этот день по давно сложившейся традиции я нагрузила машину тщательно упакованными подарками и, чтобы лично вручить их, отправилась объезжать округу с Оскаром за рулем. В новом доме Ивон Мармелл меня ждало известие, что рукопись моего внука скоро будет подготовлена к печати, а в мотеле, где остановился профессор Стрейберт, я получила окончательный вариант очерка, написанного им, который стал для меня настоящим подарком. В него было вложено столько чувства, что Тимоти представал как живой.

Заехав к Цолликофферам, чтобы выпить сидра и отведать рождественских угощений, я узнала, что Йодер бывает у них почти каждый день и задает бесконечные вопросы об убийстве и их реакции на него.

— Он не отступится до тех пор, пока все не разложит по полочкам в своей голове, — добавил Герман.

Поэтому к ферме Йодеров я подъезжала с неким предчувствием в душе. И только я вошла в их уютную кухню со множеством рождественских деликатесов, как тут же стало ясно, что дебаты по поводу убийства были как раз в разгаре, потому что Эмма встретила меня словами:

— Как хорошо, что вы приехали! Лукас собирается засесть за новый роман, а я пытаюсь отговорить его от этого.

Лукас, отдыхавший в своем любимом кресле, робко поднял глаза и сказал:

— Нет, нет! Я не собираюсь. Мне это уже не по возрасту.

— Но я знаю, как ты работаешь, Лукас, — говорила она, подавая угощения. — Ты изучаешь место действия, беседуешь с теми, кого собираешься использовать в качестве прототипов, с Цолликоффером, например.

— Мне просто не дает покоя смерть Тимоти… и та проницательность, с которой Цолликоффер разгадал, как все случилось. — Он адресовал эти слова мне, но вступила Эмма:

— Я предупреждаю тебя, Лукас. Ни ты, ни я не выдержим больше такой осады.

— Почему она все время твердит про осаду? — спросил он меня. — Это будет такая же работа, какую я делал всегда.

— Нет, это осада, Лукас. Для нас обоих. И я слишком устала, чтобы выдержать ее еще раз.

— Я заехала не только для того, чтобы вручить подарки, — постаралась я разрядить обстановку, — но и пригласить вас на вечернюю рождественскую службу в меннонитской церкви.

Они оба с готовностью приняли мое предложение.

К одиннадцати часам вечера Оскар привез меня назад, и мы, взяв Йодеров с Цолликофферами, отправились в расположенную неподалеку церковь, возвышающуюся над долиной, спускавшейся к Дрездену.

Многие из женщин, собравшихся на службу, надели белые кружевные меннонитские чепчики, тогда как их мужья красовались в своих лучших черных костюмах. Дети, которых здесь было великое множество, были одеты в такие яркие наряды, что у меня защемило сердце: в первое Рождество с того момента, когда Тимоти остался сиротой после ужасной гибели своих родителей, я решила порадовать его новой праздничной одеждой и накупила всякой яркой всячины, предназначенной для малышей, забыв, что ему уже шесть лет. Увидев все это разложенным на своей кровати, он поцеловал меня и сказал: «Ты же сама говорила мне, что теперь я должен быть большим мальчиком». И мы передали эту детскую одежду толстому мальчику Фенштермахеров, который позднее получил прозвище Повидло.