Роман

— Помнишь мою лекцию, которая вызвала целую бурю? Джордж Элиот — сокровище, Чарлз Диккенс — шарлатан. Держитесь Джозефа Конрада — остерегайтесь Джона Голсуорси.

— Но при чем здесь публикация? Ведь публикация авторов, которых вы отвергаете, тоже дает свой положительный эффект.

— Они действуют успокаивающе и помогают убить время, не принося большого вреда, но и пользы тоже.

— Так для чего же тогда должны издаваться книги?

— Для диалога равных. Когда сидишь за рабочим столом, надо явственно представлять свою аудиторию, своих читателей. Как интеллектуал — а ты можешь стать одним из лучших среди них — ты обязан наводить мосты с ярчайшими умами своего поколения, с думающими мужчинами и женщинами в Берлине, Ленинграде, Сорбонне и Беркли.

— Но издательская индустрия способна существовать только за счет массовой продажи, которую вы так осуждаете.

— Нет, нет! Ты неправильно понял, Карл. Индустрия должна гнать халтуру, но только для того, чтобы обеспечить возможность осуществления великого диалога. Представь себе сеть блестящих умов, охватывавшую такие центры, как Буэнос-Айрес, Токио, Мадрид, Москва, Дублин и два Кембриджа. Избранных, собравшихся там и объединившихся в стремлении удержать этот мир от развала. Говорить с ними, вдохновлять их и нести им свет своего таланта — вот призвание настоящего художника. А все остальное — к черту!

Мы обсуждали этот принцип «избранных», как называл его Девлан, медленно двигаясь по северу Италии в Триест, затем повернув на юг и проезжая Югославию с ее мрачным городом Сараево, а затем минуя две Македонии, где засвидетельствовали свое почтение Александру Великому, бывавшему там.

Когда через древний город Фессалоники на севере страны мы въехали в Грецию, даже небо над головой показалось другим. Из глубины веков, словно из небытия, всплывали в сознании древние названия и становились явью. Мне было стыдно, что Девлан знал их гораздо лучше, чем я.

— Продукт классического образования, — объяснял он, — и отнюдь не самый худший, по сравнению с теми верхоглядами, которых сплошь и рядом встречаешь в Штатах.

На пути к Афинам Девлан заметил:

— Поворот на Спарту, — и показал мне древний канал у Коринфа — великолепное зрелище с высоты автострады. Когда мы пересекали знаменитый пролив, чтобы попасть на второй полуостров, мне представлялось, что перед глазами с развевающимися флагами и рабами на веслах плыли древние галеры греков, направляясь на какое-то сражение.

Спарта являла собой печальное зрелище. На полях, окружающих ее, гремели сражения, и от нее остались лишь руины.

— Мне хотелось, — проговорил Девлан, — чтобы ты увидел, что происходит, когда общество отдает себя в руки военной диктатуры. Спартанские дети с семи лет воспитывались по законам военной дисциплины. Все решения принимались военщиной. У них были лучшие в мире армии, они подчинили себе все. И в конце концов диктатура задушила сама себя, потому что свободные люди всегда победят тиранию — не разгромив ее, но пережив ее во времени.

Осматривая развалины, которые отнюдь не свидетельствовали ни о былом величии Греции, ни о победах спартанских армий, Девлан заметил:

— Находясь в Соединенных Штатах, я, к своей досаде, ощущал, что восемьдесят процентов американцев приветствовали бы диктатуру, если бы она пообещала улучшить положение дел в школах, призвать к порядку меньшинства, поставить на место женщин, обеспечить верховенство Закона Божьего и покончить с глупостями, которые принес «Билль о правах». Думаю, что многие бросились бы в ее объятия. Вот почему мне хотелось, чтобы ты увидел Спарту. Такой выбор ведет именно к тому, что ты видишь здесь.

Когда мы достигли Афин и Девлан быстро нашел небольшой отель, где обычно останавливался во время своих прежних поездок, владельцы, завидев его, выскочили навстречу, чтобы заверить, что номер, который он заказывал в телеграмме, давно ждет его. Показывая мне дорогу, он сказал:

— Когда любой, умеющий читать или слышавший о долгом пути человечества к здравому смыслу, приезжает в Грецию, он сердцем ощущает, что приехал домой. Мы вернулись домой, Карл, из путешествия, начатого еще в Колумбии.

Следующие десять дней в Афинах мы провели, оживленно обсуждая мое будущее. Эти обсуждения напоминали литературный семинар, который начинался за завтраком и заканчивался заполночь, когда нас одолевал сон.

Обсуждая роман во всех его аспектах, мы целый день разбирали вопрос о том, как лучше всего излагать тот или иной известный сюжет и от чьего имени это Должно делаться. Мнение Девлана на этот счет было вполне однозначным:

— Наихудшая форма изложения — это та, где автор время от времени вклинивается со своими лукавыми замечаниями. Когда он в первый раз разрывает ткань рассказа, это вызывает протест, а в конце долгого повествования эта манера становится просто отвратительной. Никогда не делай этого сам, не позволяй студентам, а когда работаешь как критик, бичуй эту манеру.

Повествование от имени некоего неизвестного, всезнающего и наделенного высшим разумом, вызывало у него смешанные чувства: