Роман

Все поспешили за ним.

Красновский на этот раз правил сам и был настолько озабочен предстоящим событием, что не пожелал даже сойти с брички.

Быстро погрузились и поехали на бойкой Костроме.

– Мой барометр не врёт! – со спокойной улыбкой поднял голову Рукавитинов.

Все посмотрели на небо. С запада оно заволакивалось слоистой рябью облаков.

– Дождя не будет, не радуйтесь, – поправил Антон Петрович не очень хорошо сидящую на его голове панаму.

– Посмотрим.

– Только бы не бабы топили, только б не бабы… – бормотал Красновский, похлёстывая и без того резво бегущую лошадь.

Роман улыбнулся, вспомнив страсть Петра Игнатьевича к русской бане, и вереница связанных с этим воспоминаний ожила в памяти. Романа всегда удивляло, как сильно преображался этот флегматичный, не очень подвижный человек, переступая порог бани. В нём словно просыпался другой, неведомый Красновский, ранее дремавший и очнувшийся только в тёмном жарком пространстве, среди прокопчённых брёвен и клубящегося пара. Этот второй Пётр Игнатьевич был абсолютным антиподом первого: он рычал, ревел, как медведь, с необыкновенной подвижностью и страстью передвигаясь по бане, набрасываясь с веником на окружающих. Одновременно он преображался и моментально, становясь невероятно сообразительным, давал множество дельных советов, как кому париться: речь его из вялой и односложной превращалась в живую, быструю, остроумную, он непрерывно извергал массу острот, каламбуров, присказок и поговорок, которые совместно с паром, веником и горячей водой производили на всех ошеломляющее впечатление. Даже Антон Петрович как-то терялся и стушёвывался во время “банного преображения” Красновского, и теперь, когда они на рысях подъезжали к утопающему в зелени дому о. Агафона, Роман заметил первые черты робости на дядином лице. Одновременно всё явственней чувствовалось пробуждение второго Красновского.

– Резвей, резвей, цыганочка! – покрикивал он на лошадь.

– Мы к благоверному сначала? – спросил Антон Петрович.

– Время, время дорого! К Каракалле! К Каракалле! – Красновский натянул правую вожжу, и лошадь, всхрапнув и перебрав стройными ногами, свернула, понеслась по узкому проходу между двух плетней. За левым тянулся огромный сад о. Агафона, правый огораживал его пасеку.

– Потише, расшибёмся… – бормотал Антон Петрович, глядя, как стремительно надвигается массив показавшейся впереди бани.

Но Красновский № 2 знал край:

– Прррр! Стоять, холера ясная! Мяснику отдам!

Скаля забитый пеной и раздираемый удилами рот, лошадь остановилась в трёх шагах от двухэтажного деревянного строения, которое можно было назвать чем угодно, только не баней.

Роман спрыгнул на землю. Воистину это было невероятное сооружение: выстроенное на самом берегу крутояровской реки из массивных сосновых брёвен, своим первым этажом она напоминала обычную избу с двумя маленькими окнами и просторным резным крыльцом; второй этаж больше походил на сторожевую башню времён крещения Руси или на колокольню раскольничего скита. Эта башня-колокольня исполняла роль трубы и коптильни, поэтому была вся чёрная, и если приглядеться, сквозь перила и переборки можно было различить в ней индюшьи тушки или рыбины, подвешенные для копчения.

Баня строилась лет пятнадцать тому назад по идее и архитектурным разработкам Красновского, но на средства о. Агафона. Прямо за баней открывалась купальня, то есть попросту плавный ступенчатый спуск в воду с большим дубовым столом по правую руку, позволявшим пить чай, стоя по грудь в воде. Едва прибывшие слезли с брички, как в дверь бани высунулась белая голова Тимошки – пятидесятилетнего бобыля, работающего у о. Агафона на подхвате.

– Ты топил? – быстро спросил его Красновский и, не дождавшись утвердительного ответа, вытер рукавом вспотевший от езды лоб. – Слава Богу, что не бабы.

И тут же заторопил:

– Прошу, прошу, прошу! Пар костей не ломит, да долго не держится!

Он с ходу подхватил свою корзину и корзину Воспенниковых и ступил на крыльцо.

– Бабы, они ведь и это… – начал было Тимошка, но Красновский, не замечая его, пошёл в дверь так, что тому пришлось резко посторониться.

Николай Иванович, Роман и Антон Петрович тоже прошли сквозь дверь и оказались в большом предбаннике.

– Располагайтесь, милостивые государи, прошу! – Красновский поставил корзины на скамью со спинкой.

– Так, так. – Антон Петрович снял панаму и повесил на разлапистые лосиные рога, грозно нависающие над скамьёй. Другие рога, но поменьше, висели над другой скамейкой, на которую сразу опустился Красновский. Роман сел рядом с Красновским и стал расстёгивать ворот рубашки.

За три года предбанник совершенно не изменился – те же рога, те же коврики, то же овальное треснутое зеркало. И тот же запах – неповторимый, невыразимый запах русской бани.

– Хорошо топил? Сколько охапок? Гарь выгнал? Выгнал гарь? – отрывисто спрашивал Красновский, сдирая с себя рубаху.

– Как же, как же, всё как ни на есть… – начал было неподвижно стоящий в углу Тимошка, но новые вопросы и приказания горохом посыпались на него: