Роман

Вскоре Роману стало невмоготу, дурнота подступила к горлу, в голове тяжело стучало. Красновский словно почувствовал – прекратив хлестать, он закричал:

– Спёкся, спёкся, пирожок, дорогой ты наш дружок! Выносите из печи – испечёны калачи!

Роман знал, что это означало. С трудом приподнявшись, он полез вниз, а банный жрец тем временем распахнул другую дверь, рядом с полоком, ведущую к реке.

– Гардемарины, вперёд! – подтолкнул Романа Красновский, и Роман пробкой вылетел из бани через дверь на воздух, пробежал по мостику и со всего маху бросился в воду.

“Словно родился!” – мелькнуло в его голове, и действительно – трудно было осмыслить по-другому эту мгновенную метаморфозу, это невероятное изменение окружающей среды.

Нырнув, он поплыл под водой, казавшейся с каждым движением всё более плотной, похожей на воду. Наконец воздух кончился, и Роман всплыл. Удивительное преображение природы поразило его. Глухая свинцовая туча висела над самой головой, кругом было тихо и сумрачно, как вечером. Солнце, слепящее подряд две недели, пропало, казалось, навсегда.

Он жадно, всеми лёгкими вдохнул воздух и, рассмеявшись, в блаженном изнеможении опрокинулся на спину, замер, глядя в небо. Там в тёмной массе тучи происходило что-то медленное, неторопливое, но и в то же время – неминуемое: смешивались, наползая друг на друга, клубы тёмно-серого, пепельнорозового, фиолетового, словно невиданные существа, собравшись воедино, готовились к чему-то грозно-торжественному.

Роман свободно лежал на спине, чувствуя, как река слабо относит его вправо. В воздухе пахло грозой. Темнело с каждым мгновением всё сильнее. Деревня замерла – ни голосов, ни шума работы; только лаяла где-то далеко собака да позванивало в кузнице. Роман воображал, как он написал бы эту тучу; ему живо представилась палитра, выдавленные краски и воображаемая плоская кисть заходила по ним, пробуя и смешивая…

Только он положил на холст первый мазок, как где-то рядом послышался плеск и чертыхание вполголоса:

– Чёрт бы побрал…

Роман посмотрел в сторону бани. Там на широких ступеньках мостка сидел, опустив ноги по колено в воду, Клюгин. Совершенно голый, он, по-видимому, только что разделся: одежда кучей лежала на траве возле угла банного сруба. Не обращая внимания на Романа, фельдшер что-то вертел в руках.

Роман поплыл к нему.

– Андрей Викторович, моё почтение! – крикнул он, с удовольствием разгребая воду.

– Взаимно, взаимно… – пробормотал Клюгин, не поднимая своей большой головы.

– Что это вы? – спросил Роман, вставая на дно. – Смотрите, туча какая! Чудесно как!

Он захватил пригоршнями воду и бросил вверх над собой.

– Ничего чудесного… что за чёрт…

– О чём вы? Отчего вы не в бане?

– Да сдалась мне эта баня, – раздражённо процедил Клюгин, сдирая бумагу с куска грубого тёмно-коричневого мыла. – Вот ведь прилипла, как сволочь…

Отодрав бумагу, он бросил её в реку, а сам, поплескав на себя водой, стал намыливаться.

– Андрей Викторович! – рассмеялся Роман, выходя из воды. – Что вы делаете? Почему здесь, а не в бане?

– В бане пусть парятся господа буржуи. А я уж как-нибудь.

– Да право, идите туда, что же вы так не по-человечески?

– Не хочу. Там этот идиотствующий Красновский. Я слышал, как он там ревёт, как буйвол кастрированный.

– Но это же невозможно, здесь, прямо в речке?

– Всё, всё возможно, молодой человек, – пробормотал, усмехнувшись, Клюгин и стал намыливать остатки растительности по краям головы. Причем для этого он низко склонился, едва не касаясь плешью воды. Роман смотрел на фельдшера с любопытством зоолога, разглядывающего невиданную особь.

Вдруг дверь бани распахнулась, и в клубах пара из неё белым колобком выкатился отец Агафон. Быстро, по-муравьиному перебирая коротенькими ногами и выкрикивая: “Караул!”, он пронёсся по мостку и, чуть не задев Клюгина, бултыхнулся в воду.

В двери показались остальные герои банного сражения.

Вынырнув, отец Агафон, видимо не доставая дна, стал шлёпать по воде руками, погружаясь, выныривая и повторяя всё то же: “Караул!” Все, за исключением Клюгина и хохочущего Петра Игнатьевича, бросились его спасать и вскоре вытянули, посадили на ступеньки мостка. Батюшка долго не мог прийти в себя и, крестясь непослушной дрожащей рукой, бормотал, икая:

– Караул… Господи, помилуй… Караул… Господи, спаси и сохрани… Ох…

Антон Петрович и Роман, поддерживая батюшку, принялись не слишком серьёзно успокаивать его. Николай Иванович, улыбаясь, поздоровался с Клюгиным, вошёл в воду и поплыл. Красновский же, перестав хохотать, отбросил веник и с диким криком “Поберегись, Навуходоносор!” бросился в воду.

Батюшка вздрогнул, втянул голову в плечи, закрестился быстрей:

– Господи, Господи, помилуй…

Белый от мыльной пены Клюгин брезгливо поморщился:

– Вот до чего доводит панславянизм. Наберёмся, дескать, ума у мужика. Ну-ну…

Он заткнул уши пальцами и опустился с головой под воду. Антон Петрович, красный как рак, устало рассмеялся и полез в реку, говоря:

– Ай да Красновский! Ай да великий человек!

Красновский же, вынырнув на середине речки, поплыл по течению, шумно молотя воду.