Роман

– А квас там? Из погреба? Самовар на реку поставил? Беги за батюшкой! Беги за батюшкой! Воды холодной хватит? Беги!

– Да всё, всё как надобно… я сичас… – Тимошка, неловко переступая босыми ногами, поспешил за дверь.

– Беги, беги, чтоб тотчас же, чтоб непременно… – бормотал Красновский.

– А здесь и не жарко, – заметил Николай Иванович, расстёгивая брюки, – и в жару и в холод одинаково.

– Здесь не жарко, а там вам дадим жару! – засмеялся Красновский.

– Пётр Игнатьевич, я тебя прошу по старой дружбе, ты уж, Христа ради, не умори меня, – заговорил Антон Петрович, снимая большой нательный крест на цепочке и пряча его в карман брюк.

– Любезный Антон Петрович, любезнейший наш, да как же я тебя уморю, как же уморю? Ка-а-ак же я-а-а-а уморю-ю-ю-ю! – запел Красновский, снимая брюки и дёргаясь всем своим круглым белым телом. Восторг предстоящего охватывал его всё сильнее, движения и слова стали резкими и стремительными.

Раздевшись, он подбежал к массивной дубовой двери, за которой должно было через несколько минут разыграться нечто неповторимое, рывком распахнул её и с рёвом ворвался в баню, хлопнув дверью так, что сквозь потолочные щели посыпался песок.

– Ну, дядюшка, держитесь! – засмеялся Роман. – По всему видно, что Пётр Игнатьевич нас живьём не выпустит!

Антон Петрович покачал головой:

– Прямо шаман какой-то. В жизни – тише воды, ниже травы, а в бане – просто Никита Кожемяка…

– Пётр Игнатьевич – интереснейший феномен, – заметил Рукавитинов, аккуратно складывая одежду. – Был бы я психологом – написал бы диссертацию о такой вот его, так сказать, метаморфозе. Крайне любопытно.

А за дубовой дверью уже послышалось крикливое пение. Красновский исполнял свою неизменную, всем известную частушку:

Блошка банюшку топила,
Вошка парилася;
Как парком её прибило,
Об пол вдарилася!

Вслед за этим послышалось густое шипение выливаемого на раскалённую каменку кипятка.

– Нет, надо хоть помыться успеть, пока он нас не угробил! – Голый Антон Петрович вскочил и решительно направился к дубовой двери.

Но в это время сзади со скрипом приотворилась дверь, ведущая на улицу, и вошёл отец Агафон в сопровождении всё того же Тимошки.

– Спаси Христос, милые мои, спаси Христос! – радостно заголосил батюшка, обводя всех своими маленькими добрыми глазками. – Как славно, ах, как славно…

Вдруг он замер с удивлением:

– Как… а Пётр Игнатьевич?

– Он сказался нездоровым, – громко произнёс Антон Петрович, подмигивая Роману.

– Неужели? – с тихой радостью прошептал отец Агафон, снимая свою широкополую шляпу.

– Говорил, что на солнце перегрелся.

Отец Агафон с облегчением сел на лавку:

– Ну а я идти боялся. Ох, вы, Антон Петрович, прямо камень с души сняли! С Петром Игнатьичем париться – всё одно что по краю адской бездны ходить, прости господи. Истино одержимый. Я его в бане ой как боюсь.

Он наклонился, и Тимошка стал расстёгивать ему сзади подрясник.

– Не рви, не рви, торопыша… – мягко приговаривал отец Агафон, – славно… ох, славно. Теперь мы без страху-то по-стариковски попаримся, спинушки друг друженьке потрём да кваску попьём…

В это время из-за дубовой двери послышалась всё та же частушка про блошку и вошку, исполняемая уже не визгливым бабьим криком, а густым звериным рёвом. Затем опять раздалось гулкое шипение. Отец Агафон поднял голову и, вытаращив глаза, открыв рот, посмотрел на Антона Петровича.

Все, за исключением батюшки, рассмеялись. Тимошка захмыкал в свою серую бороду. Отец Агафон перекрестился:

– Царица небесная, Владычица-Троеручица… как же это?

– Ничего, ничего, батюшка, – ободрил его Антон Петрович, берясь за ручку дубовой двери. – Бог не выдаст, Красновский не запарит!

Он распахнул дверь и смело шагнул вперёд. Роман и Николай Иванович шагнули следом.

Внутри баня была просторной, если не сказать больше. По словам Красновского, в ней могла бы спокойно выпариться и вымыться рота солдат. Два подслеповатых окошка освещали баню. В левом дальнем углу располагалась большая печка-каменка с сорокаведёрным чугунным котлом, справа во всю стену, словно вавилонский алтарь, возвышался ступенчатый полок; несколько шаек, ковшей, лавок, скамеек и стульчаков различных форм и конструкций стояли то тут, то там; в правом ближайшем углу размещался массивный стол с музыкальной шкатулкой и специальным бочонком, выдолбленным из ели, не позволяющим находящемуся в нём квасу нагреваться в жарком воздухе. Возле этого бочонка с врезанным в него самоварным краном встретил вошедших Красновский.

– Прошу! Прошу! Прошу! – закричал он, наполняя деревянную кружку пенящимся хлебным квасом.

В бане было жарко.

– Поддали уже, – пробормотал Антон Петрович, садясь на низенькую скамеечку поближе к двери.

– Поддал?! – засмеялся Красновский, трясясь своим жирным телом. – Разве это – поддал? Это так, для атмосферы! Поддавать будем, когда кворум соберётся! Где батюшка? Что? Где?

– В предбаннике крестится, чтоб ты его не запарил.

– А! Ну-ну!