Роман

- Прошу прощения, Лидия Константиновна, - поспешил извиниться Рукавитинов. Отец Агафон вздохнул, склонил голову к тарелке и, время от времени повторяя "без церкви нельзя, нельзя без храма", занялся квашеной капустой.

- Однако, странно у нас с вами получается, - заговорил Петр Игнатьевич, Приехал наш дорогой Роман Алексеевич, из столицы, а мы на него нуль внимания, и вот обсуждаем Клюгина. Как это право... - он нахмурился, подыскивая нужные слова, - Не по-русски.

- Святая правда! - подхватила Варвара Митрофановна, кротко и даже несколько испуганно молчащая во время спора, - Ромушка, соколик наш, расскажи как живешь, как твои науки?

- Да, да, Рома, я утром запамятовал спросить, кто за Прянишникова Ленского поет? - оживился Антон Петрович.

- А что, Ромушка, отец Валентин, дай Бог ему здоровья, по-прежнему в вашем приходе? - повернулся к Роману, шурша своей шелковой рясой отец Агафон.

- Рома, я про Эльвиру Авксентьевну и не спросила до сих пор, как ее здоровье, как Ванечка? - поспешила произнести Лидия Константиновна.

Роман положил вилку и нож, отер губы салфеткой и принялся рассказывать всем обо всем, стараясь ничего по возможности не упустить. Он поведал о своем решении стать живописцем, обрисовал положение и жизнь столичных родственников, а свадьбу Ванечки пересказал так живо, с такими подробностями (впервые прослезившийся "железный" министр Сергей Борисович, пьяный шурин, кусок кулебяки, упавший Машеньке на колени и пролежавший там почти весь вечер), что вызвал бурное оживление у всех, особенно у Антона Петровича. О племяннице Лидии Константиновны - Эльвире Авксентьевне - он дал исчерпывающий во всех отношениях ответ; благопристойного отца Валентина назвал "истинно святым человеком", к величайшей радости батюшки Агафона, прослезившегося по этому поводу и долго не перестававшего повторять "Святая правда! Святая правда!" Но, конечно же, более всех порадовал Роман Антона Петровича рассказом о новой постановке "Свадьбы Кречинского". В характере Романа была одна черта, ставившая его в ряд людей необычных и даже - странных. Еще в детстве он заметил, что ему доставляет большое удовольствие освещать интересующие кого-либо события так, чтобы сильнее всего поразить слушателя, добиться в нем желаемого душевного трепета, отчего и самому затрепетать. Это вовсе не значило, что Роман был лжецом и фантазером, напротив, он пересказывал все точно до мелочей, но делал это так, как никто другой. Он словно зажигал в себе какой-то невидимый волшебный фонарь, наводил его на описываемое событие, и все вдруг начинало сверкать в этих лучах необычными красками, воспламеняя и будоража и слушателей, и Романа, так что неизвестно, кто больше из них радовался.

Так и теперь, повествуя дядюшке о премьере, он вдруг опять почувствовал в груди этот "волшебный фонарь", это воодушевленное желание воспламенить собеседника, и заговорил в свойственной ему манере - страстно и увлеченно.

Безусловно, Роман знал, что "Свадьба Кречинского" - одна из любимых пьес Антона Петровича, а роль самого Кречинского - щеголя, сердцееда и мошенника одна из любимых ролей, которой дядя отдал более двадцати лет театральной жизни. Как он играл его! Роману никогда не забыть этой осанки, этих уверенных, точных и в то же время изысканно-небрежных движений больших дядиных рук, этого голоса жуира и бонвивана, в циничной музыке которого нет-нет, да и прослышатся обертоны грусти, раскаяния и вселенской тоски... Роман рассказал о новом Кречинском, о новом Расплюеве, о новых декорациях, о публике, о критике, и, наконец, поделился своим мнением о постановке. Всё это необычайно взволновало дядю. Уже где-то на середине Антон Петрович встал из-за стола и, скрестив руки на груди на манер шиллеровского Моора, стал мерно прохаживаться от рояля к бюсту Вольтера и обратно, глаза его загорелись, массивное лицо все как-то подобралось, он весь словно напружинился и, казалось, сам готовится через мгновенье выйти на сцену.

Роману тут же передалось его состояние, кровь прилила к щекам, глаза блестели. Все молча слушали его, а когда он кончил, тишина повисла в гостиной, лишь поскрипывали половицы под дядиными ногами.

- Да... - проговорил наконец Антон Петрович, - Молодцы.

И, помолчав, серьезно добавил:

- Спасибо тебе. Рома. Надо будет съездить посмотреть. Молодцы, черти!

После этой фразы все сразу ожили, заговорили и задвигались.

- Ах, как чудно. Я так давно не была в театре!

- Я тоже видал нового "Кречинского", правда, не премьеру.

- Театр дело богоугодное, а как же. Только поменьше бы разных водевилей, где барышни ноги задирают...

- А я, Антон Петрович, помню вашего Кречинского! Тогда мы на Рождество гостили у Кораблевых и пошли в театр. И что вы думаете, как они нас приглашали - на "Свадьбу Кречинского"? Ничего подобного! Пойдемте, говорят, сегодня Воспенников играет!

- А как ты, Антоша, помнишь, Расплюева вытолкнул слишком сильно, а он, бедняга, в декорацию вломился! Господи, то-то хохоту было!