Роман

После нескольких минут молчания Татьяна произнесла:

– Это мое тайное место.

– Тайное?

– Да, тайное… Здесь я молилась. Я молилась о тебе.

– Обо мне?

– О тебе. Тогда, когда тебя увезли от нас.

Он взял ее руку и надолго припал к ней губами.

– И еще я молилась знаешь о чем?

– О чем же, ангел мой?

– Я просила Богородицу, чтобы ты полюбил меня… – прошептала Татьяна и, устыдившись своего признания, спрятала лицо в ладони.

Роман обнял ее.

В кустах послышался шорох, фырканье, и Танин медвежонок показался на тропинке. Принюхиваясь к следам своей хозяйки, он смешно ворчал и поводил остренькой мордой, напоминая в темноте какое-то сказочное существо.

Наконец, завидя обнявшихся, он проковылял к скамейке и ткнулся своим холодным носом в Танины колени.

– Ах, это ты! – воскликнула Татьяна, гладя его рукой. – Нашел нас…

Мишка урчал от удовольствия, прижавшись к ее ногам. Роман протянул руку – мишка ткнулся в нее носом и тут же лизнул теплым языком.

– Таанюшааа! Рооомаааа! Ауууу! – прокричали гости хором.

– Нас зовут, – проговорила Татьяна, вставая. – Пойдем.

Взявшись за руки, они пошли. Медвежонок заковылял следом.

Вскоре все уже сидели за столом, установленным под раскидистым широкоствольным дубом, освещенным луной и большой керосиновой лампой, подвешенной Гаврилой прямо на дубовую ветвь.

– Вина. Еще вина! – крикнул Куницын Поле и Гавриле, раздувающим у крыльца два самовара.

Антон Петрович, наполнив бокалы присутствующих «Рислингом», стал было подниматься с места, но Рукавитинов, со свойственной ему мягкостью, произнес:

– Антон Петрович, позвольте мне.

– Уступаю, подчиняюсь и внимаю! – продекламировал Воспенников, садясь. Рукавитинов встал, подержал бокал, как бы рассматривая его содержимое, потом поставил его на стол и, привычным жестом учителя сведя ладони вместе, заговорил:

– Друзья… Знаете, я не специалист по тостам и здравицам, поэтому заранее прошу прощения у вас, Татьяна Александровна, и у вас, Роман Алексеевич, за естественные огрехи и оплошности. Тем более, тост мой будет несколько сумбурным по форме и странным по содержанью…

– Чрезвычайно интересно, – пробормотал Антон Петрович.

– Так вот, друзья, я хочу рассказать об одной моей фобии, которая преследовала меня до сегодняшнего вечера.

– Позвольте, Николай Иванович, – перебила его Красновская, – а что такое фобия?

Николай Иванович хотел ответить, но Клюгин, сидящий напротив Красновской, быстро произнес, полупрезрительно скривя губы:

– Фобия – это непреодолимый навязчивый страх.

– Совершенно верно, – продолжил Рукавитинов. – И этот самый непреодолимый навязчивый страх возник у меня в годы серьезного увлечения наукой. Я был молодой биолог, только что закончивший университет с малой золотой медалью и собиравшийся целиком посвятить себя науке. То бишь – биологии. В те годы я был прогрессистом до мозга костей, место Бога в моей душе занимала Наука, круг моих интересов ограничивался лабораторией, библиотекой, университетскими аудиториями, иногда – зоологическим и ботаническим музеями. На концерты я не ходил, светских знакомств не имел. В университете я был на хорошем счету, профессора ко мне относились как к перспективному молодому ученому и всячески поддерживали, тем более что работа у меня спорилась, и я был близок к защите диссертации. И казалось, что все так и случится: диссертация, степень, чтение лекций студентам, научная работа, проще говоря – нормальное размеренное продвижение вверх по лестнице научной карьеры, до кресла и мантии академика.

– И что же вам помешало? – спросила Лидия Константиновна, пригубливая «Рислинг» из узкого бокала.

– Помешала мне женщина, – произнес Николай Иванович со слегка виноватой улыбкой.

Все заулыбались.

– Да, женщина, в которую я влюбился.

– И вам стало страшно? – спросила тетушка.

– Позднее, позднее. А поначалу было чудесно. Моя любовная горячка длилась без малого месяц и пришлась как раз на время летних каникул. Месяц пролетел, как один день, все было так замечательно, так ново. Я ведь ни разу до этого не влюблялся…

– А студентом? Неужели не влюблялись? – спросил Красновский, отмахиваясь от комаров.