Роман

– Чушь! Чушь собачья! Твой Грозный – параноик! – гремел Антон Петрович. – Блин – символ солнца у славян, тебе ли не знать этого?! Как можно резать этакое чудо?!

– Символ солнца, брат, поищи во времена Перуна, – Красновский не торопясь размазывал по четвертинкам паюсную икру, – а мы живём в эру Христову, так что все пироги, кулебяки, а также и блины люди православные резали, режут и будут резать крестом, ныне и присно, и во веки веков!

– А у нас в полку блины ели вот как! – оживлённо заговорил Куницын, разрезая стопку блинов пополам. – Вот, полюбуйтесь! Это называлось – a la блиндаж!

Он положил на половинку икры, накрыл её другой половинкой, потом положил ещё икры, накрыл третьей, потом ещё икры, накрыл четвёртой, потом ещё икры, накрыл пятой и, отрезав кусок этого блинного пирога, отправил в рот.

– А я привыкла есть блины “розанчиком”! – воскликнула тётушка и сразу же продемонстрировала: ловко орудуя ножом и вилкой, разрезала стопку на три части, свернула из кусочка блина забавное подобие не то колечка, не то розового бутона, положила внутрь икры и отправила в рот под всеобщий восторженный смех.

– А у нас в Кологриве блины едят “комком”! – оживился Илья Спиридонович.

– Это как же? – с полными ртами спросили дядюшка и Красновский.

– А вот как! – Илья Спиридонович плюхнул себе в тарелку ложку сметаны, скомкал блин, проткнул вилкой и, обмакнув его в сметану, стал есть.

– Кто как, а мы – по-простецки! – улыбалась попадья, поливая свой блин сметаной и мёдом, сворачивая его вручную трубкой и откусывая. – По-поповски, тюфячком!

– Вы по-поповски, а мы по-таковски! – хмыкнул Клюгин, кромсая свои блины в окрошку.

Отложив нож, он набросал в тарелку икры трёх сортов, полил сметаной и стал есть как салат, низко пригнув к тарелке свою большую голову.

– А меня ещё маленькой наша покойная тётушка Ксения Борисовна научила есть блины знаете как? Ковриком! – объявила Красновская.

Все повернули к ней головы, а Надежда Георгиевна положила в центр блина кусочек сёмги, затем усеяла весь блин кучками чёрной и красной икры и стала есть, отрезая кусочки.

– Ну всё-таки, как же правильно есть блины? – спросил Рукавитинов.

– Крестом, только крестом!

– Целым! Целым и неприкосновенным!

– Да как угодно! Правда, Ромушка?

– Ковриком! Очень мило!

– Тюфячком!

– Окрошкой! Антибуржуазной окрошкой!

– Целым, целым, как Антон Петрович!

Но Антон Петрович вдруг приложил палец к губам и показал глазами на отца Агафона, который, склонившись к тарелке, ел свой блин, отрывая от него кусочки и макая их в сметану. Одновременно он поддакивал спору, хоть глаза его, рот и руки были заняты совсем другим, а также бормотал какие-то забавные одобрения по поводу блинов и сметаны.

Когда голоса спорщиков стихли, все услышали это милое бормотание:

– Ох… тюфячком, что ж, можно и тюфячком… а можно и ковриком… блинцы-то и так блинцы… ох, и так блинцы… и сметанушка… всем сметанам сметанушка… вот как, слава тебе, Господи…

Вдруг, почувствовав тишину, он поднял голову. На бороде его были следы сметаны, он быстро, по-заячьи жевал, в маленьких глазках светилось удивление.

– Вот как надо есть блины! – громогласно заключил Антон Петрович, и все дружно засмеялись.

Батюшка долго вертел головой, дожёвывая блин, потом стал подсмеиваться своим тихим мелким смешком. Насмеявшись, все с аппетитом приступили к блинам. Роман же совсем не ел и смотрел на Татьяну, ловя каждое движение её лица и рук. Сразу заметив его взгляд, она смущённо отложила нож и вилку и, взявшись рукой за его кисть, стала смотреть ему в глаза.

В такие мгновения Роман забывал про всё, мысли покидали его, он целиком отдавался этим бездонным глазам, погружаясь в их светоносные глубины, лучащиеся бесконечным светом любви…

А вокруг стоял шум застолья, гости и хозяева оживлённо разговаривали, шутили и смеялись, чувствуя себя явно помолодевшими. На лугу тоже вовсю шло пиршество, звучал смех и громкие женские голоса, звенела посуда, девки в сарафанах несли к столам вёдра с творогом и пареной репой, мужики катили бочку с квасом.

“Как всё весело, просто и чудесно! – думал Роман, отводя глаза от лица жены и бросая взгляд на луг. – Разве могло это произойти в столице, разве возможно было бы среди тамошних пошлости, лицемерия и высокомерия испытать это чувство единения с народом, ощутить свою радость, отражённую, как в зеркале, в чистой народной душе? Нет, нет! Я тысячу раз прав, что выбрал этот уголок своим домом, что порвал с городом, что оказался здесь. Здесь, где ждал меня мой народ, где ждала меня она, моё светлое, моё единственное чудо…”

Среди общего пиршества Куницын встал с бокалом вина и с мягкой усталой улыбкой на лице стал ждать тишины.

Когда она наступила, он заговорил тихо, но взволнованно, опустив, по своему обыкновению, голову и перебирая пальцами по бокалу:

– Дорогие друзья. Никогда ещё за всю свою жизнь я не чувствовал большей потребности поделиться своей радостью, как сегодня. Мне трудно говорить, я не привык, но нет сил молчать о моей радости, и вы простите меня, но я должен, должен сказать…

Он помолчал, волнуясь, и продолжил: