Роман

– Так, так… – Антон Петрович поставил пустой бокал, приложил салфетку к губам и повернулся к мужикам:

– Нуте-с, с чем пожаловали?

Привычным движением огладив бороду, Гирин заговорил:

– Мы, Антон Петрович, стало быть, от всего обчества как бы к вам. Прощения просят мужички. Каются.

– Каются? – переспросил дядюшка, делая знак Аксинье, чтобы она начала разливать чай.

– Каются, ох каются, – забормотал Савва, страдающе качая плешивой головой. – Бес попутал, вот и сцепились, а теперича прощеньица просят, чтоб не серчали на них, дураков.

– Не серчали? – Антон Петрович подмигнул Роману. – А ежели осерчаем?

– Не серчай, Антон Петрович! – заговорил Аким, подходя ближе к террасе и кланяясь в пояс. – На меня, дурака, серчай, я всю эту смуту затеял, а народ тутова ни при чём! Прости нас, дураков, ради дня такого, и вы, Татьяна Александровна, простите, и вы, Роман Лексеич!

– А у меня попросить прощения ты не собираешься? – воскликнула тётушка. Вместо ответа Аким опустился на колени и, коснувшись лбом земли, замер.

– Ну хватит, хватит! – махнул на него Антон Петрович. – Теперь, чай, не старые времена.

– Акимушка, встань, не доводи меня до слёз! – проговорила тётушка.

Аким медленно поднялся с колен. В его посерьёзневшем лице тем не менее чувствовалось лукавство.

– Да, брат, на колени падать вы все мастера! – весело заключил дядюшка. – Ну посуди сам, хорошо ли в такой день – и по мордасам бить?

– Не по-божески, ох не по-божески! – качал головой Фёдор Христофорович.

– М-да. – Дядюшка повернулся к молодым. – Что же с этими карбонари делать будем?

– Простите их, Антон Петрович, – сказала Татьяна.

– Простите, дядя, – вторил ей Роман.

– Прости, Антоша, – улыбалась тётушка.

Антон Петрович посмотрел на гостей.

– Простить! Простить! – заговорили все.

Антон Петрович поднялся и торжественно объявил:

– Прощаю!

Аким радостно повернулся назад и, махнув шапкой, крикнул:

– Проща-а-а-ет!

Радостный крик толпы долетел до террасы, и крестьяне повалили к дому.

Когда они подошли, Антон Петрович крикнул:

– Ну что, озорники, каетесь?

– Каемся, каемся, батюшка! – закричали мужики.

– Ну то-то же! Чтоб без озорства! А теперь – гуляйте!

Мужики в знак благодарности кинули вверх картузы, бабы тут же затянули песню и поспешили к столам.

– Какие они милые! – воскликнула Татьяна, следя за крестьянами.

– Они – наши братья, – сказал Роман.

А за столом всё уже было готово к чаепитию: ароматный чай дымился в чашках тонкого китайского фарфора, нежные клинья торта дразнили своей прелестью, варенья всевозможных сортов, печенья, сладости теснились на столе.

Но едва все потянулись к чашкам, как Антон Петрович предупредительно поднял палец и произнёс:

– Друзья мои, разрешите мне сказать один не совсем обычный тост.

– А у тебя, Антон Петрович, обычных тостов и не бывает! – воскликнул Красновский, и все засмеялись.

Антон Петрович встал и прижал руку к груди:

– Прошу вас покорнейше. То, что я собираюсь сказать, очень, очень важно…

– Значит, Антоша, все предыдущие твои тосты ничего важного не содержат? – воскликнула тётушка, и смех усилился.

– Умоляю! Умоляю! – прижимал руки к груди дядя.

– Как тамада – разрешаю! – кивнул Красновский.

– Но – с условием! – погрозил пальцем Рукавитинов. – Чтобы чай не остыл!

– Не остынет, не остынет, любезные друзья мои, уверяю вас, – качал головой Антон Петрович. – Он не может, не смеет остыть, потому что речь в моём тосте пойдет о его начальнике, о замечательном, удивительном снаряде, о меднобоком ворчуне, известном среди людей под именем самовар!

– Вот это да! – засмеялся Красновский.

– Первый раз услышу тост о самоваре! – смеялась Красновская.

– Ау, Антон Петрович, кудесник! – качал головой Фёдор Христофорович.

Дядюшка же привычным жестом поднял обе ладони, прося тишины, и она наступила. Крестьяне, выдвинувшие столы на луг и пировавшие за ними, заметили это и тоже смолкли.