Роман Айрис

Роджер выказывал эти наклонности так, что это можно было охарактеризовать словом «романический», словом приятным, когда оно применяется к человеку, имеющему имя, красивую наружность и способности. Он даже мне казался романической личностью. В нем не было ничего постоянного, как у всех наших знакомых; всегда создавалось впечатление «движения», и невольно приходила в голову мысль, что этот человек идет к чему-то великому. Невольно думалось: его тень имеет увлекательного компаньона. Все идут определенной дорогой к определенной цели, а Роджер Пуль был неожиданным и освежающим исключением, каким-то авантюристом, признанным обществом; он был полон возможностей, и это заинтересовывало… Кроме того, в его красоте не было ничего банального или пошлого; худое, длинное лицо, тонкие твердые линии которого производили впечатление черствости; среди англичан он выделялся своей бледностью; в выражении лица таилась некоторая угрюмость. В нем было что-то, что в разговоре с ним заставляло каждого озабоченно покопаться в своей душе, и это состояние коренным образом разнилось от того, в которое в свои счастливые дни приводил Красный Антони своими шумливыми, злыми выходками.

Неуверенное положение по отношению к Антони заставляло меня с интересом наблюдать со стороны за единственной игрой, которая открыто ведется краплеными картами. Оба брата, – совершенно различные во всем, если не считать возраста и имени, ухаживали за одной и той же женщиной, которую я тоже любил, и любил, может быть, больше их, без той заметной и беспокойной страстности, которая делает любовь мужчины значительной даже для самой равнодушной женщины. Думаю, что вкус к театральности, кроющийся в каждом из нас, придавал для меня особую остроту этому зрелищу; а между тем, в этом было что-то очень грустное и вызывающее жалость, тем более, что все должно было идти естественным ходом, согласно логике вещей и независимо от того, как бы очаровательна и далека ни была женщина. А Айрис, несмотря на всю свою гордость и красоту, золотые волосы и иногда слишком чужие глаза, в действительности так же мало значила в этом деле, как Антони или я, ибо у Роджера Пуля составилась репутация, которую он должен был поддерживать не только в глазах света, но и в собственных, – репутация человека, которому постоянно везет. Кроме того, к счастью или к несчастью, но Айрис сразу влюбилась в него.

Ей было двадцать два года, и она до этих лет прожила жизнь, полную удовольствий и развлечений. В ней была какая-то странная отчужденность от окружающего, которое она не могла полностью принять. И это качество, безотносительно от ее желания, сохраняло ее нетронутой и неизменной. Таким образом она многое отвергала и всегда отвергала, – больше даже, чем предполагали те, кто хорошо ее знал. Вначале я думал, что эта отчужденность от окружающего являлась одним из обыденных и скучных кривляний молодого поколения, но скоро понял, что это было искренно, что это мучило ее душу и глубоко ранило сердце. Это не значило, что она превосходила других или была всем пресыщена (хотя ее в этом обычно обвиняли те, кто оставался недоволен приемом, который встречали у нее непристойности, называемые культурными людьми остроумием). -просто, она никогда не убаюкивала себя мыслью, что ее жизнь что-либо иное, кроме фазы юности, – будет и другое, конечно, – а из всех мужчин, попадавшихся на ее пути, интересными оказывались всегда чересчур старые, а молодые – чересчур глупыми и настолько же нестоящими любви, насколько сами были неспособны любить. «Когда-нибудь, когда-нибудь», – пошутила она однажды, – «явятся сумрачные люди с умными жестами…» Явился Роджер Пуль. Он, по крайней мере, был настоящий и давал ей то, о чем она тосковала – чувство чего-то законченного и вместе с тем текучего. Это плохо выражено, потому что можно заподозрить, будто Айрис льстил успех. А этого никогда не было, и она совершенно не походила на свою ловкую и очаровательную мать, которая умела в один миг превратить свирепого льва в дрожащего осла. Айрис желала восторгаться, преклоняться – это было самой цельной чертой ее натуры.