Роман без «Алкоголя»

Ваяю книжки. Милые книжки, которым уж никто не улыбнётся и не всплакнёт. Горько-сладкие книжечки, где и море любви, и «слюни дьявола», уж никто не издаст…

А и ладно. Что я и в самом-то… Кафке, понимаешь, «никтошеньки ничемушки» не помогал. Служке «на полушке». Думаю, платили страховому клерку эту вот самую мелкую полушечку. Были мы с беззаботной Кисей такие красивые, на том берегу вкусной Чехии, где глупый музей его, Кафки-бедняги. Где стол, да стул его и разные неинтересные глупости.

Не забежали. И что. Чтобы мы увидели там нового, окромя того самого стула, стола, да разных нелепостей. А ведь в ту пору уж оглушительно ревел Его Величество Джаз. А он и джаз-то, небось, не любил. Сидел-рассчитывал за конторкой. В безрукавке, чтобы даже «налокотники» не портились. Лишь одни нарукавнички. Кафка в «нарукафках».

Эпоха великого Кафки улетучилась, осталось сиять чернотою лишь какое-то пелевинское зубоскальное «пох…й», где главенствует только грубый слоган «сам смеялся, сам подотру». Добрые люди, вы слышите, как с подземным гулким грохотом раскололась Великая наша Эпоха, где не было никаких омерзительных «пох…й»? А неприятно булькает только зыбкая осклизлая «пох…ямбия» в каждом сложном и пугающем вдохе.

И только лишь маркесовский «тотальник», который пошло запечатлели ужасные «Би-2», царит на наших с вами улицах и теперь. Семидесятилетний вечный Полковник неумно повздорил по поводу петушиных боёв где-то когда-то и с кем то жестоким в самом колумбийском ГэБэ. Это нескончаемая шизня, разумеется, из очередного моего дурного сна. И тот самый упрямый Полковник снова гордо повздорил. Повздорил навсегда.

Навсегда? Мэйби-шмэйби, почти не страшно… Лишь бы ласковые девушки там, во сне шныряли туда-сюда. Бодрящая реклама чашечки «оздоравливающего» кофе «завари и жди» готовит на многое, и я тоже послушно готовлюсь на то самое многое.

«Я преступно задолжал белому свету и за ЭТО, и за ЭТО…» – за многое, убогое и «разное», что рассовываем по пошлым блогам и прочим нечистым бумагам.

Мы все отчаянно оттягиванием агонию смерти, которой нет. Miss Modular. Долбит стереотипный Стереолаб. Ничего. Да, мы все исступлённо оттягиваем ту зыбкую линию погибели, которой, к сожалению, не существует.

Ты чего, «молодой», Мотя? С «самим» Пелевиным, мать его, «соревновашки»? С досадной примесью «со-ревновать». STARPER? Ну, старпёр дурацкий, конечно, и что? Зато весёлый старпёр, воащета!

Биться-молиться. Да! И буду. Юные, бравадные отважно отворачиваются от Святого Распятия. «Молодые, озоруют, что им…» – такая у меня своя хитрая мантра, где я вспоминаю «невспоминаемое из 172-й». Школы, школы, мать её, «развоттак»! А там, в ней, ужасной, до магического, я, к счастью, не помню ни «сладкой» боли, ни прочих милейших удовольствий.

У меня нет ни малейшего комплекса относительно роста – сто восемьдесят один, ну не дюжий «верзюха», но и не здоровенный карла. Как-то в пропащей моей школе, вот прям, вот совершенно «от души, от сердца» весело проголосил дылде Лёшке Варенику и рослому сердцееду Лёхе Клементьеву: «Эй, мачты!!!!». И кроме честного моего восхищения высоченными особями ничего и не было в этом весеннем, лучистом возгласе. А ненормальный порою А. В. глупо зарубился и подло выкрикнул то, что я не могу опасно забыть и по сию материю: «Сам ты хорь!».

Да, я всегда был чуток полноват в треклятой школе. Но. Лёх, я же всё и сам распрекраснейше помню, как нас страшно долбили по мордясям и в душу даже за копеечные физические недостатки. Зачем так уж гадко… Я никогда не расскажу, как мило-мило было в «нумере 172» по-настоящему. А я ведь только выразил душевное моё солнышко в школярском сердце – два дружбана-долговязика, и ничего большего.

Мне почти зачётный полтинник. И я невысказанным ребёнком помню эту «лютую недосказанность». Покурить бы, как в младые годики. Так ведь не имею такого наслаждения. «Переходи на «дудку» – изредка говаривал один «прокуренный – кура укура», малоприятный далёкий хулиган-хитроман. Он прав, бесноватый и ненадёжный.

А я ведь сначала просто завалиться дрыхнуть. Спать. Невероятная наша Эпоха, где нам абсолютно всё пох…й.

Акт непоВИНОвения, или Очередная Мотина глупость в 06 поутру

Ты зовёшь меня Мотя. Мотька. Мотюха. Мотенька. Обормотенька. То ли от фамилии. То ли тотемная фигня. Мне подходит. Меня ласкает. Я делаю «мяу». Я влюблён. Столько прошло лет и бед. А я люблю тебя до сих пор.

Мы все прячемся за Господа Бога. Кто лучше, кто стрёмнее. Как я, например. Моя любовь глупа. Но и честна. «Мотя любит Кисю» – старательно выводит странный один «мальчик» на чудом оставшейся девственной трансформаторной будке.

Ты ревнуешь меня до сих пор, красивая Кися? Ты сама выбрала это сладкое имя. Я ревную. Но я так старательно загнал этот мой жуткий порок в такие «запряткие-запрятки», что он там полёживает смирно. А ты? А у тебя?