Роман-газета для юношества, 1989, №3-4

— Раненые немецкие солдаты и офицеры, — спокойно сказал главврач. Вошла женщина, и он распорядился: — Валентина Павловна, поставьте Кострову на довольствие. Положение у нас казарменное…

— Да-да, — пробормотала Лена. — Я ничего не понимаю: немцы!

— Валентина Павловна, покажите ей, где она будет жить. В какую палату ее направим? Кострова, идите!

— …Вот твоя койка. Вот одеяло, простыни. Ну же, дочка… Ты что, меня не слышишь?.. — Валентина Павловна взяла Лену за плечи. — Ты должна понять, что раненый — это уже не солдат, что это — просто человек. И раны его болят так же, как и раны других людей. Вот твоя тумбочка. Лена, ты меня слышишь?

— Да, я вас слышу: моя тумбочка.

— Пойдем, я покажу тебе, где столовая…

…По длинному гулкому коридору провезли каталку: человек, лежащий на ней, громко стонал. Немец?.. Двое мужчин в серых больничных халатах проковыляли мимо. Оба на костылях. «Абер етц…» — услышала Лена обрывок фразы и, резко обернувшись, поглядела им вслед: как может быть такое, как? Они бомбят, морят голодом, убивают… И Лена вспомнила Лидочку Снегиреву, ее страдающие глаза. И другие лица жуткой и стремительной чередой промелькнули в памяти…

— Гутен таг, Валентина Павловна, — услышала она.

— Как рука, Карл? — спросила та, останавливаясь.

— Рук? Гут, — сказал немец. — Отшень гут.

Лена закрыла лицо ладонями. Валентина Павловна взяла ее за плечи и притянула к себе. Лена ткнулась в ее костлявое плечо и заплакала…

В палате было двадцать тесно поставленных коек.

Большие окна, кроме одного, забиты фанерой. Холодно. Печурка, рыжая от ржавчины труба, консервные банки на проволоках под ее изгибами. В них капала густая, вязкая смола, накапливающаяся в трубах. Тяжелый запах пота, крови и дыма.

Первое дежурство на новом месте. «Нет-нет, этого не может быть… — думала Лена, скользя глазами по страницам толстой тетради. — Курт Шменке… Фриц Гарнинг, Альфред Раушинг… Аспирин Курту Шменке… Утром — промывание Фрицу Гарнингу. Кто он? Летчик? Он бомбил Ленинград, но самолет подбили… На чей дом упала бомба, сброшенная Фрицем Гарнингом?.. Курт Шменке. Множественные пулевые ранения. Перевязка в десять. Сколько убил он, Курт, прежде чем продырявили пулями его?»

— Ва-ассер… — послышался тихий, как шелест, голос.

— Чтоб вы все подохли, — пробормотала Лена. — Тьфу!

— Вассер… — страдал все тот же голос. Лена поднялась, подошла к окну, откуда ее звал больной.

— Битте, тринкен.

Он был очень красив. Ариец, наверно… Лена подняла повыше «летучую мышь», чтобы получше разглядеть немца. Цвета соломы прилипшие к потному лбу волосы, светлые глаза, прямой нос. Ариец. Сволочь! Криво улыбнувшись, немец потянулся к Лене:

— Битте шен… тринкен вассер. Пить.

— Вот тебе вассер, фашист, — сказала Лена и плеснула ему воду в лицо. — Битте.

— Ду бист… — сказал он, облизывая губы. — Злая.

— А ты добрый, фашист? — Лену трясло от нервного возбуждения и ненависти. Ишь, разлегся на кровати! Кормят его тут! А там страдают тысячи наших. — Добрый, да? А может, это ты убил моего отца?

— Вассер… — опять попросил немец. — Жарко.

— Сейчас я тебя остужу, — сказала Лена и протиснулась к окну, отдернула тяжелую штору и распахнула окно настежь. Воздух ледяным потоком хлынул в помещение. Лена подошла к немцу и сбросила с него одеяло. Потом с другого, третьего, еще с кого-то. Вот!

— Ну как, немец? Гут? — спросила она, возвращаясь к Курту.

— Ду бист майн Тод. — Немец криво улыбнулся, напряг память, подыскивая русские слова. — Не думал, мои смерть… будет иметь вид такой симпатичной девушка.

Снег сыпал в окно, падал на его крепкую голую шею и широкую, обтянутую бинтами грудь. Сырые волосы на его лбу затвердели и покрылись тонким ледком. Не мигая, все так же улыбаясь, немец глядел в глаза Лены, а она — в его белеющее лицо.

— Ка-альт… О, ка-альт! — разносились по всей палате слабые голоса. Люди копошились в койках, стонали, шарили руками по полу, ища одеяла.

«Подохните тут все до утра, — торжествуя, думала Лена. — И ты, Курт, со своей улыбкой на подлом лице…»

Она распахнула дверку печки, дрова горели плохо, пузырились, шипела на комьях поленьев пена. Лена присела у печки, поежилась и окинула плохо освещенную палату беспокойным взглядом. Поднялась, прислонилась к стене. И почувствовала на своем лице взгляды двух десятков пар глаз. Желтые, восковые лица, черные дыры ртов и страшный блеск просящих и угасающих глаз. Только тот, красивый немец, ариец чертов, не смотрел в ее сторону, не корчился, не стонал, не умолял… Уставившись в потолок, лежал спокойно, ждал смерти, которая уже дышала ему в лицо морозным ветром из распахнутого окна палаты.

«Нет, не могу… — в смятении подумала Лена. — Не могу! Но почему я не могу сделать это? Ведь они звери, они убивали… Так в чем же дело? Но я… я не могу стать зверем». Она подбежала к окну, захлопнула его, задернула штору.

— Мейне имя Курт… — еле шевеля заледеневшими губами, сказал Шменке, когда Лена накрывала его одеялом. — А как… тебя? Ты мой смерть… или жизнь?

— Ненавижу, — процедила сквозь зубы Лена. — Да, я — твоя смерть.