Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий

В каноническом тексте мотив полета-бегства на аэроплане отсутствует. Вероятнее всего, к концу 1930-х гг. возможность свободы, выхода из гнетущей жизненной ситуации перестала в сознании Булгакова связываться с реальными границами страны, пересечь которые писателю не удавалось, несмотря на многочисленные попытки. Булгаков окончательно осознал себя «узником», обреченным оставаться в пределах своей «тюрьмы». Последнее приводит к важнейшему перелому в художественном решении: из текста романа исчезает мотив спасительного полета на реальном аэроплане, и на смену ему приходит потаенная мечта об освобождении каким-то иным, чудесным образом.

На новой ступени понятие «полета» уже включает достижение высшей свободы и преодоление земных пространств с семиотически отмеченным подъемом вверх. При этом присущая мотиву полета символика «уровня» соотносится с иерархией нравственных ценностей и становится привилегией избранных героев, которым дарована возможность бегства из сатанинского земного пространства. Завершается этот процесс трансформацией понятия «граница» и созданием в рамках текста мифа о внеземном бытии, подразумевающем пересечение «границ» иного порядка — границ бытия. Это подтверждает упразднение аэроплана (как принадлежности земного мира) и замена его фантастическими черными конями. В окончательном тексте слабый след присутствия авиации в сцене прощания с Москвой сохранился в виде «разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом» (5, 367) и с характерной ассоциативной связью летательного аппарата и Кремля, сокола и гнезда.

город ушел в землю и оставил по себе только туман —

эта фраза представляет собой одну из деталей апокалипсической подсветки в изображениях Москвы и свидетельствует, что писатель выстраивает авторский миф о гибели столицы. «Московский миф» Булгакова создается с оглядкой, с одной стороны, на библейский миф о «Новом Иерусалиме» и «петербургский текст» русской литературы, с другой — на концепцию Москвы как третьего и последнего Рима. «Петербургский миф» о городе, обреченном на гибель в болотах и туманах, выходит на поверхность еще в булгаковской пьесе «Александр Пушкин», когда после выноса тела поэта из дома на Мойке город исчезает во тьме и свисте вьюги, живо напоминая аналогичные описания Достоевского в «Подростке», Д.С. Мережковского в «Петре и Алексее» и апокалипсическую тональность «Петербурга» А. Белого — одного из последних в ряду «петербургских текстов». Финал 31-й главы содержит важнейшую примету «петербургского мифа», примененную, однако, к Москве: город «ушел в землю и оставил по себе только туман».

Эсхатологический «московский миф» Булгакова отмечен присутствием целого набора деталей, предвещающих грядущую гибель. Прежде всего описаны пожары, несущие гибель Москве. Пожар ощутимо связан у Булгакова с концом света: это знак начала Страшного суда и воздаяния по делам.

Предвестиями Апокалипсиса являются и необычные грозы. Так, в одном из вариантов романа гроза описывается как адекватная традиционным эсхатологическим видениям: «тяжелые удары», «несмолкающий гул», висящая «паутиной» молния на небе, «град величиной с вишню», разбитые стекла, «сплошная пелена» хлынувшей с неба воды, ее «мутные потоки» (Булгаков 1992: 74). Описание грозы, переходящей в ураган с «небесным огнем» и градом, есть и в окончательном тексте романа (5, 290). Признаком обреченного города становятся также подчеркнутые описания «разбитого солнца» в стеклах окон, и невероятная жара, и «пылающий закат» (архетипический образ смерти), и вырванное свистом Коровьева с корнями дерево, и обрушившийся в воду «огромный пласт берега». Победа темных сил, лжи и зла (история «распятия» мастера), мультипликация «мелкого бесовства», погруженность города в сеть «сатанинских» учреждений, убивающих живую жизнь, с появлением всадников, легко на этом фоне проецируемых на вестников Апокалипсиса, завершает картину гибели города.

Более того, можно утверждать, что настойчиво возвращаясь в своем творчестве к теме гибели городов-символов России (Москва, Киев, Петербург), развивая ее, Булгаков, в сущности, создает универсальный авторский миф о гибели России в целом.

Глава 32. ПРОЩЕНИЕ И ВЕЧНЫЙ ПРИЮТ

Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! —

единственное место в романе, где его незавершенность проявляется в полной мере: абзац оборван на полуслове. Обрыв текста или сознательно избранная автором недоговоренность выступают как многозначные и эмоционально насыщенные, обозначающие существование небытия, потусторонности. Как утверждает автор, понять строй ощущений, описанных в этом лирическом отступлении, может лишь тот, кто уже «блуждал», «кто много страдал перед смертью», иными словами, тот, кто уже переступил грань, отделяющую жизнь от инобытия. Работая над этими строками в последнем варианте, Булгаков знал, что вскоре присоединится к ушедшим. Лирическое отступление прямо спроецировано на судьбу самого писателя.