Роман межгорья

Возле окна Саида остановился Вася Молокан. Он долго бродил по городу, обдумывая все «за» и «против» той роли, какую он сыграл по поручению Нур-Батулли. Вдруг в квартире Саида с треском открылось окно. И не пение, не плач раздались оттуда, а то дикий, сумбурный, то меланхолически унылый, то могучий, как горный шквал, хохот скрипки. И Молокан ясно понял до самых мельчайших подробностей, что, играя свою роль, он выполнял сложную для его возраста работу и что ей недоставало капли человечности, сочувствия к женщине и элементарного сочувствия к Саиду-Али Мухтарову. Ведь для Мухтарова Молокан перестал быть Васей. С Мухтаровым можно и нужно было бы советоваться. Да, советоваться с ним вполне безопасно и полезно.

Саид вдохновенно играл сонату «Смех Сатаны».

Часть седьмая

СУД ИДЕТ

I

Боже мой! Для чего ты дал человеку разум, если надо так много и мучительно думать для того, чтобы решить один проклятый вопрос? Как он мучит меня! Такое счастье работать! Ах… забыть бы вот эти всякие философии социального бытия, или как там они называются, и работать бы просто по специальности. Столько прекрасных достижений науки! Неужели человек не может не думать о постороннем? Лучше было бы человеку вместо головы иметь еще две руки, работай себе — и никаких социальных проблем! А потом нервы…

Зима в этом году навестила и Фергану. Пушистым, легким ковром покрыл землю снег, который упорно держится уже несколько дней и не тает. Арычки затягивались ледяной коркой, по которой, будто сиротские слезы, пробивались прозрачные струйки воды. С обеих сторон арычков у берегов выросли живописные ледяные узоры, которые вот-вот сомкнутся и заставят умолкнуть водяные потоки. Деревья покрылись игольчатым инеем…

Синявин проделал глазок на стекле покрытого наледью вагонного окна и любовался свежестью ферганской зимы, а в голову лезли всякие глупые мысли. В его жизни наступил какой-то критический момент, все перепуталось у него в голове. Был он человеком, казалось ему, с твердыми убеждениями и собственными взглядами на жизнь. Правда, неверными, ошибочными, глубоко вкоренившимися в его сознание. Но с ними хорошо было жить. Если вспомнить, так он даже гордился тем, что у него были прямые, простые взгляды. Это не мешало ему трудиться, или, как он выражался, работать по специальности.

И вдруг появился этот Преображенский… Почему он так настойчиво стремится быть преступником, идти наперекор эпохе, рисковать своей жизнью не на строительных лесах, а в кругу темных политических авантюр? Почему?

Так вот оно что называется философией социального бытия! Голова трещит от этого бытия и даже забываешь о. своей святой специальности.

Александр Данилович Синявин стал внимательнее присматриваться к жизни, прислушиваться к горячим речам, вчитываться в строки газет. Психологический поворот был связан у него сейчас со встречей с Преображенским. Ведь приближался суд — знаменательный суд над вредителями в Голодной степи, которые чуть было не уничтожили колоссальнейшее сооружение, куда и он вложил свой труд.

«Виноваты — так расстреляют, вот и вся философия».

Он поглядел на страницу газеты, снова напоминавшую об уже полузабытых происшествиях на строительстве в Голодной степи.

«Суд идет».

Такой «шапкой» начиналась страница «Восточной правды».

Он не собирался выходить на остановке. Правда, станция Ходжент его всегда интересовала обилием урюка и миндаля… Но, кроме этого, станции Узбекистана привлекательны еще и тем, что позволяют хотя бы на минутку выбраться из душного вагона и послушать молодецкие, соревнующиеся выкрики:

— Эй-э, нон диген?..^[55] Горячие лепешки, есть свежие…

Синявин из тамбура выглянул в открытую дверь. Он выглянул и был не рад, что сделал это, но скрыться обратно в вагон считал уже неудобным. С перрона вокзала на него смотрел Вася Молокан. Инженеру даже показалось, что, когда поезд уменьшил ход и остановился, Молокан заглядывал в каждое окно, в каждую дверь вагона, искал глазами инженера Синявина. А увидев, не скрывая своей радости, бросился прямо к нему. Он настойчиво доказывал кондуктору, что у него есть плацкарта именно в этот вагон… Плацкарта, правда, где-то в кармане, но он разыщет ее, когда войдет.

— Да что это вы в самом деле, считаете меня зайцем каким-то, что ли, товарищ кондуктор? Может же человек войти в вагон, спокойно разобраться в своих карманах и дать вам эту злосчастную плацкарту? Что же я ее, по-вашему, солить буду или как?

Кондуктор был неумолим и как столб стоял возле ступенек, измеряя взглядом с ног до головы настойчивого пассажира. Обычная одежда человека, озабоченного множеством дел, серьезный взгляд, убедительные слова, вежливый тон. Пойми его. Если бы не солидный пассажир в тамбуре, который намеревался выйти на перрон, кондуктор, наверное, не внял бы никаким убедительным уговорам и не впустил бы незнакомца в вагон.