Роман межгорья

В нерабочие часы Преображенский сильно скучал в Намаджане. Жил он в гостинице один, не требовал квартиры, не привозил из Ташкента на постоянное местожительство жену. Соня приезжала на свидание с мужем. Обычно останавливалась она в Намаджане у Храпковых, а к мужу лишь наведывалась во время работы. Однажды она остановилась и в гостинице, ибо намеревалась уговорить своего мужа сопровождать ее до Самарканда на экскурсионную прогулку; одна она не отваживалась ехать. В начале весны она приезжала навестить свою сестру Любовь Прохоровну, которая уже была в положении. После этого визита отношения Преображенских и Храпковых, до сих пор «официально родственные», стали более близкими. Любовь Прохоровна так и подумала, что Соня приезжала «вводить Виталия Нестеровича в круг друзей Евгения Викторовича».

Правда, Преображенский чаще всего приходил в дом Храпковых именно тогда, когда Евгения Викторовича не было дома; очевидно, ему было приятно проводить время в беседах с Любовью Прохоровной.

— У меня не муж, а какой-то непоседа, извините меня, Виталий Нестерович. Из дому уходит рано, а возвращается поздно… — как-то, между прочим, сказала Любовь Прохоровна Преображенскому, явно намекая на нетактичность подобных посещений. Но Преображенский не смутился.

— А мне, знаете, прелестная Любовь Прохоровна, очень приятно проводить время именно с вами. Соня мне столько рассказывала о вашем чутком сердце, и я убедился, что она еще не знает всей глубины вашей душевной красоты. Из вас получится идеальная мать… Я просто авансом начинаю ревновать вас к будущему дитяти…

— Что вы говорите, Виталий Нестерович, опомнитесь! В такую краску бросаете женщину… — искренне сердилась хозяйка.

— Ваша доброта к нашей семье дает мне право, извините меня, так далеко заходить в своей откровенности. Я очень завидую Евгению Викторовичу. Быть в этих дебрях почти знаменитым хирургом, активным государственным деятелем и… отцом ребенка такой молодой женщины!..

Любовь Прохоровна вспыхнула еще сильнее, резко бросила вопросительный взгляд прямо в его глаза, прячущиеся между белесыми веками, и вдруг с ужасом поняла: он все знает! Откуда? Может быть, от старых аксакалов, живущих в Чадаке?

Она повернулась и почти выбежала из комнаты, оставив Преображенского одного. Больше к нему она не вышла. Инженер удалился, загадочно улыбаясь в свои рыжие щетинистые усы. Впрочем, в один из ближайших дней он появился снова, но подобных разговоров уже больше никогда не затевал, ни наедине, ни тем более в присутствии Храпкова. Любовь Прохоровна стала проявлять больше родственных чувств к Преображенскому, стараясь всячески угождать ему, чувствуя себя в зависимости от этого все знающего человека. Разве можно предвидеть — когда и в какой ситуации он использует страшную для нее осведомленность?!

…Саид-Али то появлялся в Намаджане, то исчезал снова. Он больше жил в вагоне поезда, чем в конторе. Бывали дни, когда он с Мациевским или с каким-нибудь другим десятником всю неделю рыскали в горах по течению Кзыл-су, изучали соседние кишлаки. Их поражала бедность дехкан. На весь кишлак, как правило, имелось два-три ишана-кулака, которые чувствовали себя настоящими князьками среди этой повальной нищеты. Конечно, кулаки были против орошения пустыни и твердили об оскорблении аллаха, о неуважении к нему, об угрозе, нависшей над святой обителью.

Ох, эта святая обитель! Саид в частных разговорах и в общественных выступлениях советовал уничтожить это гнездо, а птенцов, которые оперились в нем, заставить трудиться, как трудится каждый дехканин.

Вот в таких заботах и пролетела зима. Последний раз Саид вернулся из Москвы после доклада союзному правительству уже весною. Жители Намаджана вылезли из своих глиняных хижин. Жизнь, точно молодые побеги, снова оживала.

В каждую пятницу в парке, на островке, среди молодой зелени широколистых яворов узбеки отмечали свой выходной день. Как и прежде, певцы, надрывая голоса, состязались между собой, но в их песнях звучали уже и новые мотивы:

Ай-я-ай? Голодная степь, широкая долина,

Раскинулась ты под солнцем богу неугодной.

Шакалы твою землю топчут молчаливыми ночами,

Да по твоему раздолью ветер холодный бушует.

Ай-я-ай, Голодная степь!

Но придут могучие с другого края земли

И разбудят тебя от крепкого вечного сна.

И красной водой, кровью гор орошат,

Мертвые просторы твои напоят…

Ай-ай-а-яй…

Кое-кто из певцов уверял правоверных, что аллах не будет терпеть подобное глумление над его волей. И когда противная богу кровь Кзыл-су оросит проклятую пустыню, то высохнет кровь у правоверных и рухнет святыня отцов под ударами машин…

— Ай-яй-а-яй…

Саид слушал эти песни, и в сердце его закипало возмущение. Что он должен сделать для того, чтобы показать лживость этих слов людям, которые будут нищенствовать до тех пор, пока будут господствовать ишаны и муллы, пока будет процветать обитель мазар Дыхана!

К врачу Саид больше не показывался. Иногда на островке он встречался с хирургом, вежливо справлялся о здоровье его жены и отказывался посетить их из-за отсутствия времени.