Роман межгорья

— Довольно, — меланхолически ответил Храпков, собираясь уходить на работу. — Оставьте меня в покое. Подумайте и о себе.

— О себе поздно думать, Евгений Викторович. У моего отца была фамилия, непривычная для современного уха… Но все дело в строительстве, ведь не закончено оно! В пятницу не только воду пустят, но и кровушку!..

— Я попытаюсь еще отговорить Мухтарова.

— Пустая затея!

— Ну… Ну, напишу об этом рапорт председателю Совнаркома! Что вы от меня хотите? Но вы не смейте больше так говорить со мной! Я шел сюда не для того, чтоб вредить, и в союзники вредителям не гожусь. Стыдно культурному человеку глумиться над такими усилиями многих тысяч людей!.. — в состоянии какого-то необычайного для него возмущения и гнева говорил Евгений Викторович.

Преображенский поднялся.

— Ого! Да вы, Евгений Викторович, скоро и Лодыженко за пояс заткнете. Вот что, перестаньте плести небылицы, вызовите его к прямому проводу. Пускай прикажет…

— Не прикажет! — ответил Храпков.

— Прикажет, если сумеете убедить! Как это — не прикажет, если… Вы же понимаете — не закончено! Подумайте только, какое впечатление произведет на этих голодных неудачная проба? Они набросятся на Голодную степь, как собаки на нищего. Ори все-таки мечтают построить эту огромную хлопковую фабрику… Поймите, что еще не закончено строительство сооружений, и докажите им…

В кабинет вошла Любовь Прохоровна, одетая в прозрачный шелковый пеньюар. Распущенные волосы покрывали ее шею, плечи, спину. Казалось, они еще дышат утренним теплом.

— О, простите меня! Я не заметила, что ты не один. Доброе утро, Преображенский. Вы все свою политику пережевываете? Скажите, неужели вам еще не надоело? Занялись бы чем-нибудь другим, ну хотя бы женщинами.

Преображенский, как вымуштрованный пес, припал к руке Любови Прохоровны. Он даже не расслышал ее последних слов.

— Как поживаете, Любовь Прохоровна? О, дочурка! Тамарочка! А поцелуй-ка дядю Зенского! — обратился он к маленькой полненькой девочке, которая, точно шар, вкатилась следом за матерью. Пухленькая, смуглая, как цыганенок, она сделала смешной реверанс и полезла на спину короткоухого Джека.

— Дядя Зенский! А когда вы меня с мамой покатаете?

В этих словах Преображенский услыхал какой-то приказ. Черные устремленные на него глаза этого «ангелочка» как-то встревожили. Они напомнили ему другие, властные, пронизывающие глаза, и какое-то чувство страха заставило его вздрогнуть. Но это длилось лишь мгновение, испуг и зависть исчезли, а его встревоженное сердце даже не успело забиться.

— Марик! Пойди к тете Марии! Скажи ей, чтобы она завязала белый бант на твоей головке. Беги! — велела Любовь Прохоровна, заметив, как пристально смотрит Преображенский на ее дочь.

— Дядя Зенский, а покатаете нас? — спросила девочка, неохотно выходя из кабинета.

XVI

Верный своему слову, Евгений Викторович через своих знакомых в Ташкенте позвонил в «центр» о том, что надо бы повременить с пробным пуском воды в Голодной степи. В «центре» согласились с «резонными» соображениями Храпкова; обещали поговорить с кем следует, да этим и ограничились.

За эти два дня до пятницы в Намаджане заметно увеличилось движение. Даже комиссия РКП, которая по каким-то таинственным соображениям скрывала действительную подоплеку глубокой ревизии, не могла работать из-за суматохи, охватившей жителей города. На четырех автомашинах приехали из Узбеккино люди в фантастических рабочих костюмах со съемочными аппаратами. Они, как именинники, с загадочным видом расхаживали среди служащих и рабочих, интересовавшихся каждым их движением.

Районный комитет комсомола заботился о подготовке плакатов и знамен, а организация кошчи-дехкан выбирала почетных представителей для праздничного президиума.

Каждый человек, шедший по улице Намаджана, видел на лицах одних ожидание, у других — сдержанную радость. Но у всех — надежду.

Почти три года в Намаджане кипела напряженная жизнь. За это время на новом рынке были построены дома. Островок в парке разукрасили, как игрушку. Тысячи рабочих, техников, инженеров наведывались в Намаджан и выпивали реки пива на островке.

А по степи двигались люди, которые на лошадях и пешком торопились на праздник. Осеннее солнце приветствовало их и своим ласковым теплом осеняло пыльные дороги. Люди шли, останавливались на мостах, заглядывали в сифоны, прислушивались к тому, как их голоса рождали звонкое эхо в бетонных трубах; глядели на пологие стены арыков и крутые бетонированные спуски зауров.

Ожидание!..

Ровная степь покрылась морщинами-джаяками. Кое-где с десяток людей копошился возле ворот какого-нибудь распределителя, или гудел тягач на узкоколейке, которая, точно струна, скрываемая прозрачным туманом, тянулась вглубь из Уч-Каргала. А вдали виднелись потрескавшиеся, изукрашенные снегом вершины гор.

Ожидание.