Роман межгорья

— Тебе первый кусок, Саид-Али… Гурум-сарайцы попросили меня передать тебе… Они до тех пор не будут кушать, пока я не принесу им кожицу, от куска дыни, съеденного тобой. Ты бы поглядел, во что превратилась теперь эта долина между горами. Я работаю помощником у Исенджана на генеральном сооружении. Лодыженко настоял, и партийная организация направила меня туда. Целые дни просиживаю в дежурной башне. Я не только вижу, но и слышу, как в шуме распределителей, шлюзов, сифонов песня возрождения несется по безграничным степным далям… Кое-кто не верил, а мы верили — и дождались. Когда весной пускали воду, уже тогда у жителей Голодной степи начала просыпаться вера в нее. Если бы Мацисвский не вывесил какую-то незаметную бумажку… — И Каримбаев умолк.

Казалось, что у него отняли язык. Горло только напряглось от усилий. А дрожащие руки старательно очищали куски свежей, зрелой дыни.

— Кто пускал воду — комиссия? — сочувственно переспросил Саид-Али, будто он и не заметил переживаний Каримбаева…

— Мациевский, Лодыженко, Синявин, Исенджан и я… Комиссия приехала после, когда уже были орошены предпосевные джаяки. Мациевский вошел в зал распределителя, рассказал нам кое-что о многочисленных ручках, ключах управления, которые были размещены на стенах… и пустил. Сам он взялся рукой за блестящую рукоятку и побледнел, точно мраморная доска, на которую так пристально глядел. Все замерло — как и его левая рука — в тревожном ожидании. Ни музыки, ни ораторов… Еле заметное движение руки инженера — блеснул какой-то синенький огонек из-под медной рукоятки, а стрелка удивительного прибора стала прыгать то вправо, то влево. Рука передвигала рукоятку, а за ней и стрелка двигалась вправо. Зажглись зеленые лампочки… Вторая рукоятка, третья… забегали стрелки. На огромнейшей карте арыка зажигались небольшие точки, отмечавшие движение воды. Мы следили, как двигалась вода по ущельям, как она неслась сквозь норы-туннели, падала водопадами…

Саид ел свежую дыню, выращенную в Голодной степи, и, волнуясь, слушал рассказ о том, как подследственный Синявин производил свои последние работы. Он слушал о том, как собравшиеся в распределителе люди в напряженном безмолвии шесть часов ждали появления воды, чтобы сопровождать ее по магистралям оросительной системы.

Саид-Али в бесхитростном рассказе простого человека почувствовал и молчаливую напряженность работников и даже шум воды, движением которой управлял инженер Мациевский. И он вздохнул так, как вздохнули рабочие и дехкане Голодной степи, увидевшие на своих джаяках вместе со строительным мусором долгожданную воду. Теперь вот он ест первые плоды этой возрожденной земли.

— Приди, Саид-ака, погляди! Ты не узнаешь ее! Сколько теперь в степи зелени, согреваемой лучами солнца! Новенькие, как яркие листья хлопка, кишлаки, и между ними то тут, то там поднимаются к небу сооружаемые заводы. Они, словно паутиной, оплетены сетью арыков. А ночью кажется, будто небо, густо усеянное мерцающими звездами, опустилось на пустыню… Приди!

— Может быть, я и приду, но немного позже.

Дехканин Каримбаев, почувствовав в словах Саида горький намек на то, что ему нельзя ехать в степь, еще старательнее взялся разрезать дыню.

VII

Каримбаев, уходя перед вечером от Саида, уже в воротах, прощаясь, шепнул ему:

— Исенджан написал большое заявление — признание — и передал его следователям. Он говорит, что после этого признания Саида оправдают, а его заберут… «Тут, говорит старик, в степи, назло Саиду, работали плохие люди, и я выдаю их…» Потом еще говорят… что вот этот Вася Молокан… Словом, правда на нашей стороне!.. — И, уже отойдя, бросил: — Мы верим в нашу правду и ждем твоего возвращения на строительство!

От этих слов Каримбаева Саиду не стало легче, а, казалось, напротив, его душе стало еще тяжелее.

Каждый раз Саид спрашивал у следователя о заявлении Исенджана и всегда получал стандартный ответ.

— Не беспокойтесь, Мухтаров, мы получили заявление и сами заботимся обо всем, что с этим связано. Но изменить как-то ваше положение или же разрешить вам посетить Голодную степь я никак не могу. Дело ваше, конечно. Особенно после этого признания.

«Почему «особенно»?» — спрашивал Мухтаров сам себя. Он услышал однажды о том, что имам-да-мулла убежал из-под ареста, а обитель стала хиреть. И ему почему-то хотелось, чтобы обитель не пустела, только бы схватить имама за глотку, потому что к нему сходились все нити от многих невыясненных и таких тяжелых в жизни Саида событий.

Ежедневно, даже по пути от следователя, он шел на островок, в парк, и целыми днями просиживал за единственной пиалой кок-чая. Ни певцы, ни карнайчи не привлекали его теперь, как прежде. Он сидел в чайхане, спрятанной в тени осокорей и чинар, раздумывая о своем одиночестве и о неизвестном будущем. Перед его глазами волна за волной проходили праздные люди. Напротив мороженщик без умолку выкрикивал, вплетая в общий шум и пение свое резкое:

— Марожина! Маро-ожина свежий!..