Роман межгорья

— Ничего подобного, — возразил ему Лодыженко, — партия заинтересована в том, чтобы выполнение пятилетки проходило в тесной гармонической связи с развитием всех участков нашего строительства, в том числе и с культурным ростом страны. Мы — передовой, руководящий класс. Не только экономику — политику перестраиваем. Мы должны переделать психологию человека. А это достигается не только митингами и речами. Вот Саид-Али собирается идти к вам на производство или к нам в степь… Это очень ценно и необходимо. Его знания, организаторский талант, энергия во многом могут помочь стране… большевикам в выполнении задач пятилетки. И он не имеет никакого права пренебрегать тем, что создано веками. Человек, этот сгусток классовых стремлений, должен — это его обязанность — пропустить сквозь себя, как через призму, сноп лучей, все, чем гордится прогрессивное человечество. Воспринять созданное гением человека и отдать для дальнейшего использования его потомкам. Иначе, отделившись от всего этого рамками неотложных задач, мы обречем на гибель все сокровища культуры.

Глубоко взволнованный, Саид заговорил уже более нервно.

— Сокровища культуры… — сказал он и немного помолчал. — Сокровища культуры, из-за которых, если верить Эльясбергу, я оказался в таком положении… Нельзя — значит, и не нужно прикасаться к ним…

Лодыженко встревожился, он понимал, что хотя Саид и обладал сильной волей, но нервы его могут не выдержать. Неумелым вмешательством только еще больше разъяришь его.

— Разрешите же и мне один раз высказаться. Да, я играл на скрипке Паганини, Сен-Санса, Чайковского. Собственными силами «в поте лица своего» добился я этого права. В свое время я очень много перестрадал, чтобы теперь не отказывать себе в таком невинном увлечении, как музыка, как общение с людьми. А вы скажите мне, когда власть пролетариата это запрещала или пренебрегала подобным, чтобы потом так наказывать?

— Не из этой оперы.

. — Из этой! Вы, Эльясберг, напоминаете мне о том, что меня исключили из партии еще и за то, что я играл не только революционные марши, но и увлекательные мелодии для Любови Прохоровны Храпковой… Да, да, вы, Эльясберг, об этом говорите. По-вашему, именно за это я и оказался осужденным общественностью. Ибо в самом деле, что же, по вашему мнению, является «мещанским» в моем поведении, если не эта любовь к культурному наследию? Я так жил, понимал жизнь и смело, с жадностью вбирал все лучшее. Я молод, хочу жить, а сил у меня… Играл на скрипке. Играл, как умел, «пропускал» сквозь себя… А меня, оказывается, слушали только классово-враждебные элементы. И, по-вашему, получается, что при создавшейся ситуации — это «мещанство». Так что же: скрипку — к черту, пускай покрывается пылью? К черту все! Жить как Диоген, — напялить на себя самую простую одежду, пользоваться грубым языком, вести себя самым бесцеремонным образом… Потому что все иное — это мещанство, не так ли, товарищ Эльясберг? И что же, по-вашему, такая эпоха, переворот, революция в умах, перестройка всего, за исключением искусства? Старых, в прошлом классово-чуждых балерин, как Гельцер, мы бережно «используем». А какая же советская чудачка, узнав о такой теории, захочет постричь себя в классово-враждебные элементы и пойти в балет? К Бетховену, Моцарту, Чайковскому… обращаться в исключительные дни и, значит, терпеть их только как гениев? Расхваливать «новые», порой слабые, «сельские», с позволения сказать, песни — это совсем не то, на что имеет право наша героическая эпоха! Иногда, в них нет ничего музыкального. Простая, давно забытая схема из пяти доисторических нот. И ни одного, что называется, бемоля. А пролетариат должен слушать… Не-ет! Тут что-то не так. Извините меня, товарищ Эльясберг. Любить чужую жену… допустим, что и не следует, об этом я уже думал, но скрипку…

Саид замолчал и опустился на подушки. Его лицо побледнело, на висках выступил пот. Было видно, он высказал все, что хотел.

— Ну, кризис, кажется, прошел, — едва слышно молвил Лодыженко.

Саид услыхал эти слова, взглянул на Семена, встал и пожал другу руку в знак согласия с ним.

— Я чувствую, что снова, наверное, увлекшись, наговорил глупостей, но прошу извинить, товарищи, — это в последний раз. Надо же было чем-то закончить нашу дискуссию. Сейчас предлагаю пойти в горы… А завтра на заре двинемся в Голодную степь.

Файзула подвел к ним человека ид сельсовета, который принес телеграмму. Саид удивился. Он за последнее время уже отвык от переписки и ни от кого не ожидал ни писем, ни тем более телеграмм.

«Поздравляю. Рад возвращению к работе. Не забывай друзей. Прохоровна больна, ждет приезда. Твой Ами-джан Нур-Батулли».

Саид стоял как окаменевший. Его губы шептали: «Ба-тулли, Батулли». Какое и чье возвращение к работе, к какой именно? У Саида возникли тысячи вопросов после прочтения телеграммы в несколько слов! «Больна, ждет приезда…» — при чем здесь он? «Нур-Батулли»?..

V

Евгений Викторович Храпков ходил по Ташкенту, как тень.