Роман межгорья

— Сегодня же подайте мне заявление об уходе со строительства. Понятно? У вас для объяснения найдется какая-нибудь печень или климат… — Потом он обратился к инженерам проектного бюро: — Пожалуйста, приготовьте мне на завтра к докладу контурные чертежи запланированных и заложенных цехов. Немедленно, до моего особого распоряжения, прекратите рыть котлованы для кузнечного цеха. Пошли дальше.

Это решение Мухтарова так ошеломило инженеров, что они растерялись, стали задерживаться на трапе, отставать — лишь бы не попадаться на глаза Саиду. Семеренко несколько раз пытался надень пенсне и наконец оставил его болтаться на черном шнурке. Вначале он тоже пошел за толпой инженеров, но кто-то из прорабов задержал его, прошел вперед. И Семеренко подумал о том, что же ему в самом деле остается теперь делать… Позже, когда голоса инженеров растаяли в общем гуле строительства, прораб решил сойти вниз, отчитать техников и десятников. Но ведь трассу-то цеха намечал он сам, намечал так, как ему советовал во время одного из товарищеских обедов инженер из проектного бюро.

— Дефект здесь будет небольшой, но эффект огромный. Главное сооружение кузнечного цеха все равно попадет в кольцо других цехов, а работы будет меньше. Может быть, придется заново перепроектировать и переделать какой-то другой цех. Ведь все равно заграничные машины для обработки хлопка лучше, чем те, которые будут производиться здесь.

«Сегодня же надо подать ему заявление», — решил Семеренко, спускаясь по сходням. Кто-то из инженеров опередил его. Сбегая вниз, он на ходу кричал:

— Не забыл, черт: немедленно остановить кузнечный… — Но последние слова растворились в шуме стройки.

XVIII

Синявин приехал в Ташкент и остановился у Евгения Викторовича Храпкова. Тот очень обрадовался приезду Синявина, потому что в последнее время жизнь начинала казаться ему адом. Дошло до того, что во время операций он иногда сбивался с привычного ритма работы, чем немало удивлял своих помощников.

— Вы понимаете, Александр Данилович, кладут больного с паховой грыжей, а я чуть ли не за аппендикс его берусь.

— Ну и что же, ненамного бы он проиграл, — смеясь, отвечал ему Синявин.

— Так-то оно так. Да при деле я не один: ассистенты, практиканты, сестры. Попробуйте тогда выкрутиться.

— Особенно перед сестрами! Положеньице, что и говорить.

Подогреваемый шутливыми намеками Синявина, теперь засмеялся и Храпков.

— Конечно, сестер не трудно обмануть…

— Кто, скажем, имеет опыт в этом деле. Вам, наверное, поверят? — в том же тоне продолжал инженер.

— Как богу! — Храпков тоже поддался этому настроению, но тотчас опомнился и, изменив тему разговора, продолжал снова жаловаться на свою судьбу — Меня, вы знаете, больше всего беспокоит вот это мое соседство. Собственно, тут и не поймешь, кто у кого сосед. Дом-то ее! Ну, конечно, она мать, забавляется с ребенком, громко разговаривает, принимает каких-то знакомых. Живет… А мне больно. Какое она имеет право?

Синявин чем дальше, тем больше удивлялся, разводил руками. Вместо того чтобы посочувствовать ему, делал вид, что крайне поражен, и снова вдруг начинал хохотать.

— Фабиола, ха-ха-ха! Евгений Викторович, да побойтесь бога! Любовь Прохоровна ему мешает! — произнес Синявин и тут же спросил тихо: — А она дома? Нет? Ха-ха-ха, такая жена! Что случилось? Она стала матерью, чудак вы, право. Да я на месте врача всем женщинам такое бы советовал, и в первую очередь — Таисии Трофимовне.

Трудно было устоять против его искреннего, дружеского смеха, которым он сопровождал свои слова. Храпков не выдерживал и тоже смеялся в тон Синявину.

Он наблюдал, как у Синявина от смеха двигался живот, и невольно хватался за свой. «Что же это такое «Фабиола»?» — попытался он вспомнить. Не припомнив, решил: может, и в самом деле «Фабиола»? От такой мысли он по-настоящему засмеялся, упав в кресло.

— Фабиола, Александр Данилович? — спросил он, смеясь.

— Фабиола, Евгений Викторович, ха-ха-ха! — отмахивался Синявин, вытирая слезы от смеха.

В дверь, которая вела из комнаты Любови Прохоровны, постучали, вначале тихо, а потом сильнее. Храпков вскочил и молча открыл ее.

Смех тотчас оборвался. Храпков отпрянул от двери и, став спиной к окну, старательно искал пуговицы и петли своей роскошной пиджачной пары. Но, к сожалению, это ему с трудом удавалось. Он посмотрел на Синявина — тот медленно поднимался с дивана, обитого кожей, отряхивался, будто он сидел на куче мелкого цепляющегося сена. Глазами он спрашивал у Евгения Викторовича — что сие значит? — и от этого взгляда у доктора становилось еще тяжелее на душе.

Шторы на окнах были спущены, и со двора в комнату пробивался лишь бледноватый свет.

На пороге комнаты Любови Прохоровны стоял, с фуражкой в руке, одетый в осеннее пальто, едва узнаваемый, с бритыми усами и с модной рыжей бородкой-эспаньолкой, инженер Преображенский.