Роман межгорья

— Маруся, Марусенька! Наверное, оно мне не к лицу. Не надеть ли лучше белое, шелковое? — говорила Любовь Прохоровна, нисколько не смущаясь Маруси, которая понимала, на какую бахчу она собирается.

— И скажете такое! Говорю же, что в этом платье вы как нарисованная, будто душа ваша поет.

— Да, поет, Маруся, поет…

Любовь Прохоровна, казалось, только сейчас оценила Марусю по достоинству. С ней можно душу отвести, излить ей свою радость и волнение, даже посоветоваться…

Она неожиданно взяла Марусю за плечи и до боли впилась в них своими пальцами.

— Марусенька, сестрица моя старшая! Любила ли ты когда-нибудь? Надевала ли ты тогда свое самое любимое платье?

— Господи, да что это вы! — ответила та, заморгав глазами, а губы у нее нервно задергались, и непрошеная прозрачная слеза скатилась по тронутому оспой лицу.

— Как мне жаль тебя, Маруся. — Сказав это, Любовь Прохоровна впервые поцеловала ее, ибо сейчас она готова была простить грехи всему миру, лишь бы этот мир молчал о ее грехах.

— Идите, Любовь Прохоровна!

Любовь Прохоровна медленно продвигалась боком к двери, точно подкрадывалась к своему счастью.

XXVI

Догорало в зное чадакское лето. Тише струился се-ребристо-молочной пеной Чадак-сай. Он будто устал от извечной борьбы со скалами и, казалось, накапливает новые силы, чтобы с еще большей энергией ударить по ущельям ферганских гор и наконец покончить с их упорным безмолвием!

Жители Чадака последний раз орошали из обмелевших арыков свои танапы хлопка, окучивали их, радуясь приближению страдной поры. Их беспокоили только слухи, распускаемые ишанами, о том, что, дескать, у них заберут урожай.

Улицы были тихи, лишь перепелки в клетках возле каждой балаханы и чайханы заунывно перекликались между собой, точно спешили даже в неволе насладиться уходящим летом.

Любовь Прохоровна вышла на безлюдную улицу. Те-перь-то она хорошо понимала, что потеряла власть над собою, что ею безраздельно владеет любовь к Саиду-Али.

Пусть! Разве только с сердцем пришлось бы вырвать чувство, впервые испытанное!

Саид-Али приехал еще вчера, и Люба застала его дома. Он был и обрадован и удивлен ее приходом. Правда, он тоже был готов и собирался выходить ей навстречу, как они условились вчера вечером, ибо заехал он в Чадак ненадолго.

Саид-Али встретил Любовь Прохоровну в горнице. Он был одет в новый чапан свекольно-сизого цвета, расшитый шелком, подпоясан узорчатыми разноцветными платочками, которые стягивали его тонкую талию. Снежно-белая чалма оттеняла здоровый загар.

— Саид, в этом наряде ты, право, как факир, — промолвила Любовь Прохоровна, стараясь придать своим словам шутливый характер.

Они вышли из дома Саида и направились в горы, туда, где среди диких скал, раскаленных солнцем и овеянных ветрами, из расщелины журчала ключевая струйка воды, а над нею рос могучий карагач. Он впился своими оголенными корнями в щели скалы, своей густой темнозеленой листвой защищая источник от ежедневного зноя.

Вдали, на востоке, виднелась Ферганская долина, ютились среди полей кишлаки, поблескивала в арыках вода, озаренная лучами солнца.

Любовь Прохоровна любила бывать здесь.

Разве она не ухватилась, как и это дерево, за обломки скал, разве, как этот источник, не таится она наперекор всему в этом укромном углу? Она жить хочет, жить ради той новой жизни, которая должна зародиться у нее под сердцем.

Она догонит свое счастье! А счастье неумолимо закрывается чапаном, пытается вырваться и исчезнуть за дувалами, в мечети…

Ее тело пронзила нервная дрожь, и она выпустила руку Саида. Затем поглядела на его смуглое лицо, потемневшее от степного солнца.

— Мне уже хочется уйти отсюда, — совсем по-обычному, даже с нотками недовольства, промолвила Любовь Прохоровна. Но тут же сразу спохватилась. — Мы могли бы зайти «в чайхану.

— Конечно, любовь моя, — промолвил Мухтаров, заметивший в ее настроении перемену, которую ему трудно было объяснить. — Но у меня дома куда удобнее попить чаю и отдохнуть от этой жары, пока зайдет солнце.

Саид-Али нежно взял Любовь Прохоровну под руку. Она не возражала и, проходя по кишлаку, спокойно разговаривала с ним. Как и прежде, войдя в комнату, она повернулась к нему, чтобы он открыл ей лицо, перебросив через ее голову чиммат, а потом прильнула к нему поцелуем. И вдруг тревожно прошептала:

— Саид-Али… не проклинай меня…

— Что? Любовь моя, что ты говоришь? Какие проклятия?

— Я… я, Саид-Али… — И Любовь Прохоровна, захлебнувшись рыданиями, вышла на широкую открытую веранду. Преодолевая волнение, не глядя на Саида, она промолвила: — Я больше не в силах таиться от мужа, Саид-Али… Это страшная мука. Я не знаю, что сильнее: моя любовь к тебе, мое счастье с тобой или вот этот убийственный страх. Муж должен вернуться с операции домой, а я не знаю, как вести себя с ним в минуту нашей встречи… О-ох, горе мое!

Она тщетно пыталась сдержать себя, но, обняв тонкую колонну, поддерживавшую крышу веранды, прижалась к ней лицом и дала волю слезам.