Роман межгорья

Особенно ярко представился ему образ милой «черной» сестры Този-хон, которая, сама будучи ребенком, как мать, вынянчила его, Саида, своего брата, что был младше ее только двумя годами…

Он вспомнил ее заплаканные черные глаза, вспомнил ее глубокую скорбь…

Горькая судьба сестры казалась ему странной, чудовищной историей давно прошедших лет. Но вот он современный человек, а мать собирает для него две тысячи на калым…

«Современный человек… Я православная, а вы… мусульманин. Какая же ты «современная», если поверить тебе — ты даже не человек, а «православная»?»

Да, говорил он, это все та же судьба его несчастной сестры Този-хон. Думай как угодно, но мы коммунисты и пока в нашей груди бьется сердце, будем разрушать это проклятое прошлое, ибо этого требует счастье людей! Разрушим!..

А пока — в водовороте ежедневных забот отдать труду все свои силы и разум.

А мать все спрашивает: «Какой ответ, сынок, готовишь ты своим молодым годам?» Странные матери…

Саид-Али медленно укладывал свои вещи в чемодан, будто он собирался уезжать навсегда и привыкал к разлуке с домом, в котором мать желала ему счастья, еще напевая колыбельную песню. В этом доме прошли его мальчишеские годы, в которых было больше печали, чем беззаботной детской радости. Уже тогда его отец, рассказывая сказки и вспоминая старинные обычаи, учил его ненавидеть бая, помещика.

«Проходит мимо двора великий бай, и полицейский пристав тащится с ним да с казаками, или какой-нибудь помещик, приезжавший сюда повеселиться со своей любовницей, — избави от греха. Пускай твой взор не оскверняется этим зрелищем, меньше зла будет в твоем сердце…»

Бывало, отец набивал патроны для ружья, а сын всегда вспоминал при этом его поучения и лелеял детскую мечту о том, чтобы этих баев и приставов под шум водопадов сбросить с чадакских круч в бездну небытия.

Вспомнит Саид об этом, вздохнет. Положит вещь в кожаный чемодан, возьмет другую и долго рассматривает ее.

Видит черные глаза и смуглое лицо своей сестры. Братская любовь к пропавшей Този-хон переплетается у него с чувством оскорбленного самолюбия: никогда он не забывал, как его впервые позорно ударили по спине.

«За что?» — напрашивается и теперь запоздалый вопрос. Его руки нервно перебирают содержимое чемодана, а он вспоминает прошлое, и забытые дни возникают перед ним ясно, точно картины.

Вспомнил он один давно прошедший день. Саид был тогда еще маленьким мальчиком. Отец только что привез его из Самарканда, где он третий год обучался в медресе Регистана. Вокруг такой родной чадакский уют. В чайхане под чинарами за бутылкой вина отдыхали пристав с баем Амирбековым. Его сестричка Този-хон несла от источника кувшин с водой. Поднятая вверх рука, придерживавшая кувшин на голове, так оттеняла ее стройность и изящество, что подвыпивший пристав не утерпел. Еще издали заметив ее, он следил за нею, как кот за воробьем, и, подмигнув баю, вышел из чайханы навстречу Този-хон.

— Койиньг!.. Койиньг, ходжайин…[11] — услыхал Саид-Али слова испуганной сестры.

— Бабонька! — неслись в ответ непонятные девушке мерзкие, грязные слова, и на них откликался довольным хохотом Амирбеков.

Кувшин полетел на землю, но не разбился, а покатился вниз, назад к источнику, откуда Този-хон только что брала воду.

Даже крикнуть не успела ошеломленная девушка, как было открыто ее юное лицо. Точно паук, схватил пристав свою жертву…

Почему же не останавливает его Амирбеков, почему терпят старые дехкане, аксакалы?

Кто велит им вежливо отворачиваться и делать вид, что они не замечают, как начальство забавляется? То самое посланное богом начальство, с которым в торжественные дни мулла Амирбеков на кошме пьет чай из одной пиалы.

Саид-Али не отвернулся. Он был свидетелем позора сестры и знал, по рассказам отца, что означает такое унижение женщины.

Ах, зачем Този-хон вышла со двора среди бела дня! Разве ей не говорили, что выходить женщине за порог дома нельзя? С того дня, когда в тринадцать лет заканчивается твое детство, ты должна сидеть пленницей, расплачиваясь за свой великий грех, за то, что родилась женщиной. А ей уже перевалило за пятнадцать!

Как с цепи сорвался Саид-Али. Он с разгона налетел на пристава и изо всей силы залепил ему оплеуху. Този-хон убежала прочь, а его вытянули нагайкой по спине. Навсегда запомнил Саид эту горькую боль и бессильную злость.

А Този-хон? Бедная, бедная сестра! Ее опозорили, она же и наказание понесла. Ее коснулись мерзкие руки мордатого пристава и поэтому…

Она не вышла замуж за Юлдаша. В ту же ночь чадакские ишаны осудили ее на страшное покаяние. Она обязана была смыть позорное пятно в обители мазар Дыхана. Она должна была стать рабыней земного наместника мазар Дыхана, имам-да-муллы Алимбаева. Ее осудили на вечное заключение в Караташ, при обители мазар Дыхана.

«За что?» — как и тогда, возник у него сейчас вопрос.